торговец. Делает свой бизнес. Коммерсант. И полисмен в дождевике невозмутимо проходил мимо, цепляясь глазами лишь за меня. Нет, я не унижусь до этого, никогда не буду просить подаяния. Лучше уж броситься с железных сетей Бруклинского моста в Гудзон, так считал и покойный Хансен. Либо достать один доллар и, взобравшись на крышу Эмпайр-стейт-билдинга, кинуться вниз на асфальт нарядной улицы. Всего за один доллар вас поднимут на сто второй этаж самого высокого здания Америки. Можно перед самоубийством еще раз, как в день моего приезда в Нью-Йорк, полюбоваться великолепной панорамой города. А уж потом кинуться в пропахшее бензином ущелье улицы. Впрочем, и не бросишься: недавно всю площадку крыши билдинга оградили еще одной стальной решеткой от самоубийств.
Дождь, слава богу, прекратился.
К подъезду булочной, мягко шурша шинами, подкатил «крейслер». Машина новейшей марки. Кто-то словно толкнул меня. Я метнулся к автомобилю и одним рывком открыл дверцу. Молодая изящная женщина в вечернем платье звонко рассмеялась, шепнула что-то своему спутнику, пожилому, в спортивном свитере мужчине. Он, не глядя на меня, сунул в руку скомканную бумажку и вошел вслед за женщиной в булочную. Я разжал пальцы и не поверил своим глазам. Три доллара! Целых три доллара! Мне подали, как нищему. Правда, уж слишком много. Надо немедленно бежать за этой мисс, за ее спутником. Отдать назад деньги. Я ведь не попрошайка, не бродяга. Я моряк, рабочий. Престо сейчас на мели, без работы, и поэтому у меня такой вид. А открыл дверцу лимузина просто из вежливости, из учтивости, не рассчитывая на благодарность.
Но три доллара! В этой бумажке была жизнь. Хлебец с тмином, сэндвич, горячий суп и ночлег. Согнувшись, я отошел от булочной и быстро-быстро, словно опасаясь, что у меня отнимут эту зеленую бумажку, повернул к Гудзону, стараясь сдерживать шаги, чтобы не побежать.
Однажды осенью ночью я забрел на незнакомую мне улицу. Все здесь было необычно. После узких захламленных и шумных стритов Манхаттена на этой улице было просторно и тихо. Не было сумасшедшей пляски реклам и воющих выкриков джазбандов. За чугунными и бронзовыми оградами таились небольшие двухэтажные особняки. Свет фонарей, пробиваясь сквозь густую листву платанов, освещал лужайки, дорожки и клумбы перед домами. Все спало за оградами. И на улице тоже была тишина. Только изредка промчится бесшумно машина, отражаясь в мокром асфальте. Вечером прошумел дождь, и свежий запах деревьев и цветов кружил голову. Почти сельская улица в центре Нью-Йорка! Вот это удивительно. Здесь, пожалуй, нам, бедным людям, появляться опасно. Нужно скорее выбираться отсюда. Я поспешил к Ист-Риверу, не оглядываясь на спавшие таинственные особняки. И вдруг мой слух поразила чудесная мелодия От неожиданности я остановился, ухватившись за бронзовую решетку ограды, слушал музыку, и она сразу захватила меня, пронизав всего. Звуки рояля и скрипки плыли откуда-то сверху, сквозь стволы деревьев и листву, то грозные, с нарастающим раскатом, то печальные, светлые. Сердце мое затрепетало. Я поднял несмело голову и увидел желтый квадрат окна на втором этаже коттеджа. Из него-то и лились эти прозрачно-хрустальные волны. Я не видел музыкантов и не задавался вопросом, кто они. Просто стоял и слушал, слушал, позабыв обо всем. Больше не думал о голоде, терзавшем меня, ни о том, что нет пристанища, что я очень одинок, и не знаю, что ожидает меня завтра. Все куда-то исчезло. Мне даже почудилось, будто где-то давным-давно я слышал эту музыку, хотя твердо знал, что впервые в жизни слышу ее. И все же что-то до боли знакомое было в этой музыке.
Передо мной всплыл жаркий день. Я иду, держась за юбку матери, по пыльной, теплой дорожке между колосящимися хлебами. Далеко-далеко виднеются крыши нашего села. Над ними — купол белой церквушки, как расплавленная золотая капелька. В небе ни облачка. И где-то в голубени поет жаворонок. Перед нами мелькают стрижи, то припадая к земле, то взмывая над желтеющими хлебами. Я устал и едва-едва иду.
— Будет дождь — говорит мать пересохшими губами. — Потерпи немножко, Кудряш… Скоро будем дома.
Сколько мне тогда было лет? Пять? Шесть?
А чудесная музыка все звучала. Я не знаю, долго ли я так простоял, вдруг чья-то рука тяжело легла мне на плечо. Я обернулся, весь еще во власти воспоминаний. Это был полисмен, сразу вернувший меня к беспощадной действительности. Он, не говоря ни слова, указал дубинкой в конец улицы. Я машинально поднял упавшую кепку и побрел прочь, вытирая глаза обшлагом старой куртки, едва сдерживаясь, чтобы не разрыдаться.
5
В Нью-Йоркском порту мне не светило, как говорят моряки. На причалах появляться нельзя, тем более, если подойду к советскому пароходу, в случае прибытия такового. Сразу же меня заберут полицейские или агенты ФБР. Да и советских судов по-прежнему не было ни в одной гавани порта. Поразмыслив, я решил уехать в Сан-Франциско. Там Тихий океан, за океаном — Россия, много пароходов, и, возможно, мне удастся достичь родных берегов.
Найдя знакомого проводника Тома, я упросил его спрятать меня в вагоне, чтобы выбраться из Нью-Йорка. Добрый негр согласился, и вечером перед отходом поезда завел меня в кладовушку вагона. Поезд тронулся. Было очень неловко сидеть, сжавшись комочком на пыльном полу, но экспресс уносил меня все дальше и дальше от Нью-Йорка. Увеличивая скорость, нырнул в туннель, миновал Нью-Арк и поспешил к Трентону. Тут стоял лишь пять минут и снова тронулся в путь, минуя один за другим городки, бесконечно похожие друг на друга.
Чувство облегчения и надежды и вместе с тем грусти охватило меня. Я навсегда покинул город, в котором испытал столько горя! Но не только горя. Я познал радость дружеского участия и первую любовь. Клара, Клара! Никогда не забуду тебя, золотой луч моей жизни в эти тяжелые годы.
Сидя на полу в кладовке вагона, я вспоминал минувшее. Сон не шел ко мне. Только глубокой ночью я задремал. Утром поезд пришел в Филадельфию. Здесь проводник сменился. Том дал мне большой сверток с едой, и мы распростились.
— Желаю тебе удачи и счастья. Не попадайся только «быкам» — полицейским. Через месяц-два доберешься до Сан-Франциско, — напутствовал меня Том.
Я спрыгнул на влажный
