песок, перешел пути, на которых стояли товарные составы, и, обойдя какие-то постройки, выбрался в город.
Путь мой лежал на запад. Где пешком, где на попутной машине, я неуклонно двигался вперед, иногда с компанией бездомных безработных, а чаще в одиночку. Одному было легче «голосовать» на дороге и удавалось проехать с каким-нибудь шофером двадцать-тридцать миль. Но по вечерам становилось тоскливо, и я присоединялся к компании таких же, как я, бродяг.
Бездомных людей на дорогах было сколько угодно. Они скитались от города к городу, от фермы к ферме в поисках заработка. Некоторые даже с семьями. Наступала осень, и безработные спешили на уборку урожая в плодородные равнины Миссисипи и Миссури.
Пока был хлеб, я не останавливался, не желая терять дни. Случалось, забирался в пустые товарные вагоны. Не доезжая до крупной станции, мы всей компанией выскакивали из вагона и, обойдя опасное место, вновь нацеливались на проходящий состав. По примеру других, я прыгал с поезда на полном ходу, рискуя попасть под колеса. В Питсбурге нам не повезло: кондуктор накинул засов на двери вагона, и, когда поезд остановился, мы не смогли выйти, очутились в ловушке. На следующей станции нас встретили тюремные автобусы, гостеприимно распахнувшие перед нами свои дверцы. Переночевали в грязной камере местной тюрьмы, а наутро предстали перед судьей. Тучный, со свиными глазками судья Джексон возвышался на своем троне, как бог. Он задавал лишь два вопроса:
— Имя? Где живешь?
— Джек Смит, ваша честь. Живу в Индианополисе, хотел проехать на рудники, слыхал, что там есть работа.
— Это неважно, что ты хотел, скотина! За проезд по железной дороге без билета пятнадцать суток! — прервал его судья, подтверждая свое решение ударом молотка.
Я не успел объяснить, зачем ехал в пустом товарном вагоне, да это и не требовалось. Меня он осудил на десять суток тюрьмы. Моим двум товарищам неграм дали по тридцать, а шахтера Кенли за то, что пытался спорить, наградили пятью неделями.
Камеры в этой тюрьме были, словно клетки в зверинце, со всех сторон окружены решеткой, так что каждый видел всех остальных заключенных. В клетки нас посадили по двое. Так я познакомился с Ольсеном. Он отличался от нас, безработных, которых называли «хобо», довольно опрятным видом и гитарой в чехле. Полный, подвижной, без всяких признаков растительности на бледном лице, он снял свою гитару с плеча, сел на железную койку и сказал:
— А ничего! Жить пока можно. А ты, приятель, давно путешествуешь? Куда путь свой держишь? Чего ищешь? — Его добродушная физиономия располагала к себе. Я без колебаний рассказал о своем желании доехать до Фриско, умолчав о конечной цели.
— Долгонько придется тебе топать, если через каждые двести миль будешь попадать в тюрьму. Так лет через пять увидишь Тихий океан.
— Постараюсь раньше! А вы куда стремитесь?
— Желаю успеха. Куда я стремлюсь? Не знаю. Я бродяга, и не жалею об этом. Мне все равно, куда идти и как зарабатывать на хлеб насущный. Лишь бы быть свободным.
— Странно, — пожал плечами я. — По виду вы не рабочий. Неужели вам нельзя устроиться поприличней, в конторе, например…
— Хо-хо! И это ты считаешь приличным? Понятия о приличиях весьма относительны. Самое трудное — быть порядочным человеком. У нас в Штатах достойным человеком многие считают того, кто имеет толстый кошелек. У меня же, к сожалению, а быть может, и к счастью, душа не лежит к приобретению долларов.
— Вы, очевидно, неудачник!
— Неправда. Считаю себя удачливым человеком. Я не погиб в Корее. Уцелел в этой паршивой войне, и уж за это одно должен благодарить судьбу. Когда моих товарищей разрывало снарядами на куски, я остался цел. Разве это не счастье? Когда я вылез из этой кутерьмы, то решил, что виноват перед друзьями. Они гниют в Корее, а я? И вот вышел я на дорогу бродяжничать, несмотря на то, что имею диплом учителя. Работал в колледже и в институте, исколесил Америку. И всюду видел лицемерие и подлость, потому что в такой стране имел несчастье родиться. А посему решил быть бродягой. Меньше спроса — больше свободы.
В этот вечер Ольсен долго мне рассказывал о себе. Это был добрый товарищ, умница и правдолюб.
Прошло десять суток. Отбыв свое, мы вышли на дорогу, не успев даже посмотреть город. Полисмен сопровождал нас.
— Шагайте, шагайте! Назад даже не оглядывайтесь. Вздумаете вернуться — схватите по два года, — сказал он.
— Благодарим за разъяснение, мистер шериф, — вежливо приподнял свою шляпчонку Ольсен.
— Я не шериф, обезьяна! А совет мой прими к сведению. Не езди в вагонах без билета.
Но мы двигались к западу прежним испытанным способом, цепляясь за проходившие составы товарняка.
Когда сводило животы от голода, забредали на фермы. Чаще нас прогоняли, порой и собак натравливали. Иногда попадалась работа. Дня два-три мы крепко трудились и опять — в путь. Старательно обходили подозрительные местечки, где нас могли зацапать полицейские.
Раз за Солт-Лейк-Сити мы шли весь день по пустынной местности. На горизонте виднелась длинная цепь сиреневых гор, а ближе темнел большой лес. Ветер рвал кепку с головы, заставляя плотнее кутаться в пиджак. Темнело. Неяркие звезды выступили на бледно-синем небе. Почти все поля были убраны и сиротливо чернели. От этого становилось еще тоскливее на душе. Мы очень устали, но идти-то было нужно. Мы с проклятиями продолжали шагать и шагать, стараясь согреться на ходу. Совсем стемнело. Казалось, черный мрак охватил весь мир. Но вот вдали показался робкий огонек. Все больше и больше разгораясь, он манил и подбадривал нас. Казалось, что он уже совсем близко, но только через час мы подошли к костру. Вокруг него сгрудилась пестрая компания бродяг.
— Здравствуйте, друзья!
Никто не ответил. Лишь один чуть заметно кивнул, уступая место возле себя. Я сел, вытянув усталые ноги. Костер то горел ровно, то искрами взметывался в черноту неба, когда негр, единственный в этом сборище, подбрасывал хворост.
Бродяги молчали, и в этом молчании чувствовалось равнодушие и враждебность. Одни лежали боком к огню, другие сидели, безучастно
