последних нескольких дней стихает, отступает и уходит прочь, за пределы хижины.
Она пробует напиток и бормочет:
– Ладно. Ничего землистого.
Марин торжествующе улыбается, затем снова опускается в кресло, становясь более серьезной.
– Ты морщишься, будто чаем обожглась. Не пытайся увиливать, через пять минут тебе все равно придется признать, что я права. Валяй, выкладывай. Я слушаю.
И поскольку Фелисите знает, как внимательно Марин ее слушает, она позволяет себе открыться. Рассказать о жестокой и глупой смерти матери во время телефонного разговора; о воссоединении со своей близняшкой, потому что да, она никогда не говорила об этом, но это правда: у нее есть сестра, которую Фелисите считала сгинувшей тридцать лет назад, особенная девочка, которая, мягко говоря, не ладила с матерью и на которую страшно смотреть, хотя в детстве она была такой хорошенькой; и Фелисите не понимает, как кто-то может превратиться из куколки в сказочную ведьму, но не решается спросить, потому что Агония очень, очень обидчива, у нее бывают такие приступы, которые могут разрушить весь дом, так что лучше ее не задевать.
– Но и это не самое худшее, потому что я узнала, что у моей матери, которая, как я думала, родилась где-то между войнами, ну, ее родители умерли, слушайте меня, в 1875 году – да, вы верно услышали, в 1875 году – и я не понимаю, как можно хранить такой огромный секрет в своей жизни и ни слова не сказать об этом собственной дочери.
Марин ставит чашку на чайный столик и берет подругу за руку.
– Сожалею, Кле.
Фелисите хмурится, и наставница уточняет:
– По поводу твоей мамы.
– А.
Фелисите ожидала удивления. Возможно, гнева из-за лжи. Вопросов о каждой из этих тайн – но не сострадания. От этого ей даже хочется рассердиться.
Марин снова берет чашку и делает глоток.
– Я никогда не рассказывала тебе о том дне, когда побрила голову.
Такое начало неожиданно успокаивает Фелисите. Вот уже тридцать лет она втайне изводится предположениями об этой загадочной татуировке, не решаясь спросить напрямую.
– Ты знаешь, что я отклонила восемь предложений о замужестве. Но было девятое, и его я приняла. Парень, которого я встретила на Шри-Ланке, был на редкость добрый, веселый, но не навязчивый, забавный и не такой глупый, как большинство мужчин. Он был вдовцом с шестилетней дочерью. Чтобы порадовать их, я мазала жасминовым и кокосовым маслами волосы, которые в то время носила длиной до бедер. Его дочь заплетала мне их перед сном. Мне так хотелось завоевать ее расположение. Я предпочитала не думать о том, что сладкие масла делают обоняние менее чувствительным, а листья – менее узнаваемыми. Однако я знала, что нельзя называть себя чаесловом и при этом пользоваться ароматами. Они угнетают обоняние и искажают чувства – и ты ничего не можешь различить.
«Пустяки, – думала я, – зато она называет меня мамой».
А потом девочка заболела.
Я отправилась на поиски нужных растений, чтобы сделать ей настойку. Избавлю тебя от подробностей: это я убила малышку. Не специально, но все же. Из-за масел в волосах я не смогла отличить белладонну от черемухи. Тот же цвет, тот же размер ягод, те же листья – все одинаковое, за исключением двух вещей: запаха и эффекта.
Когда я взяла в руки внезапно отяжелевшую детскую головку и увидела слюну, капающую с ее губ, я убежала. На следующий день на корабле, отплывающем на Мадагаскар, я побрила голову.
Прежняя Марин, самонадеянная, длинноволосая Марин, умерла в тот день. Навсегда.
Я говорю тебе это, чтобы ты поняла. Мы меняемся на протяжении жизни, Кле. Некоторые люди назовут это лицемерием, попыткой нацепить другую маску. Я же говорю, что мы меняем кожу, плоть, скелет и кровь. И не ради лжи, а во имя преображения. Мы забываем женщин, которые раньше населяли наши тела, предпочитая им новых. Более мудрых. Или более сильных, или более осторожных, в зависимости от участи тех, кто был раньше.
До встречи с тобой я успела побывать многими женщинами и, возможно, стану еще многими. Взгляни на себя со стороны и скажи честно, что не сводила счеты с дочерью пастуха, которую я встретила тридцать лет назад.
Чашка в руках Фелисите остыла. Чайник больше не дымится.
Но Марин не знает, что бывшие обитатели тела Кармин все еще там. Все они.
Между двумя коробками с архивами появляется лицо Теодора.
– Я нашел ваше досье, мадемуазель. Весьма удивительно. Откуда вы знаете этих людей?
– Какой раздел, какой стеллаж? – спрашивает Фелисите, вскакивая на ноги.
– Минуточку, ведь я сказал: ваше досье, а надо было сказать: ваши досье. Они разбросаны по нескольким проходам. Вы не поверите, это очень смешно. Ничего страннее в жизни не видел…
– Ради бога, Теодор, ближе к делу!
Немного обидевшись, призрак скрещивает руки:
– Эта Аделаида, которую вы попросили меня найти… Между ее рождением и смертью прошло более трех столетий.
Память под замком
И вот они лежат здесь, под светом зеленых ламп в читальном зале. По странице на каждое радостное событие и по дюжине на каждое трагическое. Свидетельства о рождении и смерти, акты о браке, сведения о смене адресов. Вот и все, что останется после вас. Можно всю жизнь чураться бумажной волокиты, но это единственный след, который сохраняется от нашей земной жизни.
Самые ранние документы насчитывают уже четыре столетия. Тысяча пятьсот какие-то годы. Начиная с рассыпающихся в руках страниц, испещренных витиеватым почерком и содержащих непривычные сокращения, и вплоть до книжечек конца XIX века повторяется одно и то же имя: Аделаида, кормилица-пророчица Прованса.
Написание разнится, но остальное сходится. Ее рождение в деревушке Рокабьера, которая станет потом Рокбийер. Пятый брак, в Ницце, в возрасте двухсот семидесяти лет с Закарио Саморой – испанским мажордомом двадцати девяти лет от роду. Их совместная смерть в их доме в Ницце тридцать пять лет спустя – причина не указана. Два десятка отметок о детях в записной книжке Аделаиды вплоть до последнего в 1850 году: рождения Кармин в Ницце.
Предыдущая страница отсутствует. Осталась только бахрома, как от ярлыка на одежде, который попытались выдрать из шва. Этот листок не пропал. Известно, где он прячется: под замком, в коробке с комбинацией цифр и букв, похожих на математическое уравнение, в закрытом отделе. Чтобы туда попасть, нужно разрешение кого-то очень высокопоставленного, очень важного, кто не стал бы беспокоиться из-за подобной ерунды, тем более ради архивариусов, которым торопиться точно некуда, поскольку их бумаги касаются мертвых людей и исчезнувших городов.
С другой стороны, кроме последней страницы дневника, где указан день ее рождения, ни в одном архиве нет больше никаких упоминаний о Кармин. Теодор настроен категорично. Если она и родилась в Ницце в 1850 году, то не совершила тут ничего такого, что заслуживало бы упоминания.
Поскорее уехать
– Понимаешь, что это значит?
Шпили Ниццы начинают розоветь, небо превращается из платинового в золотое; автомобилисты, щурясь, опускают солнцезащитные козырьки. В этот момент фасад дворца Каис-де-Пьерла на несколько мгновений словно вновь обретает свой первоначальный вид.
Наверху, за окнами последнего этажа, на кухне ведьма сидит на обернутом в пластик стуле.
Фелисите не показала ей добытые документы – а то вдруг их постигнет участь дневника. Но содержание пересказала. Дважды.
– То есть маме на день нашего рождения…
– Ей было девяносто два, да, да, я поняла уже. И что?
Фелисите откладывает нож для овощей, спокойно берет пылесос, прислоненный к столешнице, и направляет трубку в воздух, пока та не проглотит всех бабочек сестры.
Затем выключает его и ставит на место. Прежде чем ответить, Фелисите заправляет за уши свои гранатовые волосы с отросшими серебряными корнями – она не красила их с тех пор, как приехала Агония.
– А то, что за эти девять десятилетий мама могла жить и ездить по всему миру. Где угодно. Ее призрак может быть где угодно.
Фелисите снова принимается резать помидоры, тук-тук-тук, орудуя ножом резче, чем нужно.
