– Я занимаюсь этим...
– Хорошо. В письме Милинко, которое вы разыскали, в показаниях, которые дала мама покойного морячка и Серафима Николаевна, содержится информация: п о с л е легкого ранения и получения ордена моряку был предоставлен отпуск в деревню. Так?
– Так.
– Следовательно, где-то могут храниться документы о получении Милинко аттестата, продуктов на дорогу, проездного литера...
– То есть вы полагаете, что, подняв эти архивы, мы, во-первых, высчитаем день, когда он выписался из госпиталя и получил литер; во-вторых, объявим в розыск тех людей, которые его выписывали, снабжали аттестатом, продуктами, проездными документами, и, наконец, в-третьих, постараемся получить информацию, на ч е м он поехал в тыл?
– Это раз. А еще может быть чудо...
– Какое?
– А вдруг не один преступник, а группа власовцев напала на машину тех, кто выписался из госпиталя? И может быть, не все наши погибли? Может, остался свидетель, который помнит лица бандитов?
– Не допускаю возможности такого рода чуда, – жестко ответил Тадава. – Не сходится с материалами, нами собранными (слово «нами» он н а ж а л), ибо Григорий Милинко отправлялся в отпуск не из госпиталя, а после возвращения в свою часть. Вы, вероятно, не обратили внимания на строчку из письма Игоря Северцева: «Он торопится»...
Костенко пролистал дело, нашел письмо, пожал плечами:
– Вы побили меня. Предложение снимаю.
– А я считаю, что снимать ваше предложение нельзя. Если мы (он снова нажал), тщательно изучив архивы военторгов, служб тыла, получим дату выписки Милинко из госпиталя, его возвращения в часть и отъезда в отпуск, соотнесем это с ритмом сражения за Бреслау, могут открыться какие-то новые, неожиданные аспекты поиска.
«МВД СССР, УГРО, Костенко. Заведующая обувным отделом универмага № 3 Закурдуева Надежда Романовна сообщила, что в конце октября передала Петровой черные полусапожки иркутской обувной фабрики. Та подарила ей банку красной икры и два килограмма мяса – в знак признательности за услугу. В тот же день Петрова сделала заказ на летние босоножки, желательно красного цвета, типа „танкетки“, однако за ними не пришла, поскольку поступили эти туфли на базу лишь в конце ноября. Из пассажиров, выявленных нами, летевших одним рейсом с Петровой и Милинко в Москву, никто не мог вспомнить чего-либо существенного. Крабовский позвонил в Угро, спрашивал вас, просил передать, что веревка была промазана салом, узел был завязан „парашютно“ и был, по его словам, разработан немецкими десантниками из абвера, высаживавшимися в Норвегию и на Крит в 1941 году. Майор Жуков».
Костенко прочитал телеграмму дважды, молча протянул ее Тадаве, резко поднялся с кресла, походил по кабинету, снял трубку телефона, присел – по старой своей привычке – на краешек стола, набрал номер:
– Митя, ты еще не улетел?
– Улетел, а что? – хмыкнул Степанов.
– Слушай, а где этот доктор?
– Пауль?
– Да.
– На аэродроме.
– Ты с ума сошел! Когда у него самолет?
– А что случилось?
– Мне необходимо его увидеть.
– Бери машину и жарь, успеешь, там в буфете «посошок» будет.
– А ты?
– Я с ним так напровожался в Доме литераторов, что к машине подойти страшно.
Пауль, окруженный добрым десятком коллег, восседал во главе стола; глаза его – за толстыми стеклами очков – блестели счастливо, хотя лицо было таким же, как и позавчера, на поминках Левона, бледным, чуть даже синюшным.
Костенко он узнал сразу же, налил ему шампанское, протянул:
– На дружбу!
Костенко шампанское выпил, не садясь, наклонился к Велеру:
– Пауль, у меня к вам пятиминутный, но очень важный разговор.
– Пожалуйста, – ответил тот, – с радостью помогу, если только по моей части.
– По вашей, – сказал Костенко и, взяв Велера под руку, отвел в сторону под явно неодобрительными взглядами советских коллег доктора.
– Что-нибудь случилось? – спросил Велер.
– Случилась м ы с л ь, – ответил Костенко, чуть усмешливо.
– Не понял?
– Я подумал вот о чем: могут быть в ваших архивах документы на власовцев – тех, кто дрался вместе с гитлеровцами в Бреслау?
– Во Вроцлаве, – снова поправил его Пауль, но потом, на мгновение задумавшись, поправил себя: – Хотя по отношению к тому моменту мы вправе сказать Бреслау... Думаю, что такие архивы могут быть.
– Следующий вопрос. Часть власовцев состояла из уголовников – как тех, кого судили за бандитизм у нас, так и некоторого количества головорезов, арестованных криминальной полицией рейха за пьяные драки в общественных местах... Такого рода уголовные дела – с отпечатками пальцев и показаниями обвиняемых – уничтожались гитлеровцами, когда этих гадов отправляли на фронт, или нет?
– У гитлеровцев ни одна бумажка не уничтожалась, – с уверенностью ответил Пауль. – Ни одна.
– Пауль, – Костенко достал из кармана конверт. – Здесь один лиш палец. Один отпечаток. Других у меня нет. Речь идет о кровавом преступнике. О волке. Знаете, как волк режет стадо? Он слепо бежит сквозь, разрывая горло всем, кто стоит на пути, всем без разбора, а берет себе в добычу лишь одну тушу. Этот человек – волк, страшнее даже, – повторил Костенко. – Вы можете посмотреть такого рода дела? На уголовников? Или надо обращаться официально?
– Само собой разумеется («зельбстферштендлих» – первое слово Пауль произнес по-немецки), было бы лучше официальное обращение, мы немножечко бюрократы в этом смысле...
– Ну, мы бюрократы во всех смыслах, – усмехнулся Костенко, – нас не переплюнешь, однако я приехал к вам, не согласовывая это с моими начальниками. Каждый день дорог, Пауль, речь идет о преступлении, вернее, о нескольких зловещих преступлениях. И еще: может быть, вы сможете посмотреть в архивах абвера – не случалось ли в их специальных командах разрабатывать особые узлы...
– Узлы? Что такое узлы?
– Узел – это когда завязывают веревку. Есть морской узел, есть альпинистский, есть парашютный, есть диверсантский, есть туристский.
– Да, знаю, – ответил Пауль. – Я понимаю, это очень важно, я, конечно, сразу же займусь этим... Но как передать? Вы сможете приехать ко мне?
Костенко вздохнул:
– А вы?
– С удовольствием, только пришлите вызов...
– И билет оплатим, – обрадованно ответил Костенко. – Но если что-нибудь появится особо интересное – срочно звоните мне, вот моя карточка.
Пауль внимательно прочитал карточку, удивился:
– Полковник, кандидат юриспруденции... Почему мне не сказали, что вы такой большой начальник, я бы держал с вами язык за зубами, а то ведь бранился.
– Брань – визитная карточка честного человека, который болеет за дело, дорогой товарищ... И дайте-ка мне ваш телефон, от нас звонить дешевле, не хочу вас вводить в разор.
– Считаете, что немец – скупердяй?! – рассмеялся Пауль, протягивая Костенко свою карточку.
– Считаю, что немец расчетлив, и мне это в нем очень нравится: никаких иллюзий, все оговорено заранее, нет помех для дружбы.
Пауль позвонил Костенко назавтра, ночью, домой.
– Владислав, записывайте имя... Но вообще вам надо прилететь сюда... П а л е ц принадлежит Николаю Ивановичу Кротову, уроженцу Адлера; адрес – Горная, 5. Отца зовут Иван Ильич, мать Аполлинария Евдокимовна, урожденная Нарциссова. До ареста криминальной полицией был приписан к воинскому подразделению 57/7. Это шифр одной из спецгрупп абвера.
4
В Адлере шел дождь; Северный Кавказ – это тебе не Сухуми, хотя, казалось бы, всего четыреста верст разницы.
«Километров, – машинально поправил себя Костенко. – „Верста“ – больше, хотя, бесспорно, слово значительно эстетичнее, чем „километр“, и никто меня не упрекнет за это в лапотничестве. „Верста“ – поэтика, Пушкин в углу возка, укутанный медвежьей полостью, столбы полосатые, снег, не присыпанный черной гадостью, бесшумно изрыгиваемой высокими трубами...»
Капитан Месроп Сандумян, встретивший Костенко, – в форме, с двумя медалями на груди, – вытянулся, начал было почтительно рапортовать, но Костенко остановил его:
– В машине, товарищ, в машине, здесь не надо.
Пассажиры у трапа недоуменно смотрели на штатского, перед которым тянулся капитан, а Костенко этого страсть как не любил, намерился было Сандумяна отчитать, но одернул себя, подумав, что парень хотел как лучше, горец, у него свои представления о встрече начальства, ничего не попишешь, не надо все и всех строгать под один столб; горцы встречают с помпой, а у нас, наоборот, встреча – сдержанна, люди неторопливо прикидывают: кто пожаловал, как смотрит, во что одет, хмур – весел, бел – черен; зато провожают – если пришелся по душе – от чистого сердца, так уж напровожаются, что память останется надолго.
– Вы не сердитесь, – еще мягче, в машине уже, сказал Костенко, – у меня, видите ли, идиосинкразия к рапортам, хотя под погонами живу четверть века и превыше всего на земле ценю нашу с вами военную касту...
