– Вы не сердитесь, – еще мягче, в машине уже, сказал Костенко, – у меня, видите ли, идиосинкразия к рапортам, хотя под погонами живу четверть века и превыше всего на земле ценю нашу с вами военную касту...
Сандумян удивился:
– Но ведь каста – плохо, товарщ полковник.
– Меня зовут Владислав Николаевич... Каста плохо, если она замкнута. Наша с вами каста открыта; впрочем, вы, видимо, правы, слово я выбрал не совсем удачное. Англичане нашли более точное – «клуб». Ничего, а? «Мы – члены одного клуба». Очень, по-моему, достойно звучит... Ну рассказывайте, что у вас нового было за время моего полета?
– Доклады... Итак, товар... Словом, Владислав Николаевич, Горной улицы у нас более не существует, снесли ее по генплану реконструкции побережья, там теперь строят два санатория. Отец Кротова, в прошлом учитель черчения, умер в шестьдесят первом году, мать – в шестьдесят втором. Их сын числится пропавшим без вести с осени сорок первого. В сорок четвертом году они взяли из приюта ленинградскую сиротку, дали ей свою фамилию, вырастили, зовут Галина Ивановна Кротова, медицинская сестра в Ессентуках, имеет трех детей, муж работает агрономом, отзывы о семье положительные. Алексей Кириллович Львов, выпускник института народного хозяйства, сокурсник Анны Петровой, о котором показал родственник Петровой, штурман дальнего плавания, действительно работал главным бухгалтером в нашем рыболовецком кооперативе, но уже как три года перебрался в Краснодар, возглавляет там плановый отдел на мясокомбинате...
– Очень хорошо. А однокашников Николая Кротова нашли?
– Ищем.
– Может быть, живы учителя? Иные старушки, божьи одуванчики, всех своих питомцев помнят, святые люди, особенно в маленьких городках...
– Поищем.
– Ничего больше не удалось установить в тех сберкассах, где получали деньги Минчакова?
– По тем фото, которые я предъявлял, – ничего не удалось.
– В гостиницах, конечно, о н и не останавливались?
– Нет. Проверено досконально.
– Снимали, видимо, квартиру?
– Наверняка... Так что установить трудно, вряд ли они в курбюро обращались... Я в прошлом году в Болгарии был, по путевке, как же они умно все организовали со сдачей помещений! Кому угодно сдают, даже иностранцу, причем это поощряется, люди поэтому ничего не таят, закон не нарушают, деньги государству рекой льются, да и крестьяне какие дома строят на побережье?! Виллы, настоящие виллы! И не буржую ведь принадлежат, а такому же, как у нас, работяге...
– Хорошо думаете, Месроп, – откликнулся Костенко. – Только я зря с вами еду в город. Давайте-ка разворачивайтесь, слетаю, пожалуй, в Краснодар, к этому Львову, а вы пока тут поищите. Договорились?
– Так надо ж выяснить, когда идет самолет на Краснодар!
– Ничего. Управлюсь. Ставрополье нам тоже интересно, все-таки приемная дочь Кротовых... Куда-нибудь да попаду... А из аэропорта позвоним, чтобы меня на месте встретили, ладно? Завтра днем я вернусь.
5
– Сложный это вопрос, товарищ Костенко, – ответил Львов, – очень сложный.
Они шли по улице; листва была изумрудной, до того красивой, праздничной, что разговор, тема его, казался Костенко противоестественным, не укладывающимся в то спокойствие, которое окружало их.
...Львова он нашел в его комнатке, на заводе, представился; тот позвонил директору, извинился – слишком уж как-то мягко, заискивающе, что ли, и пригласил Костенко к себе: «Там и поговорим, жена на работе, так что воспоминания не будут ее травмировать».
Костенко молчал, Львова не торопил, ждал, как тот будет себя вести: никак ему в беседе не помогал, не подсказывал т е м у, а человек без подсказки – особый человек, сразу заметны его личностные качества, особенно если застали врасплох и затронули вопрос глубоко затаенный.
– Понимаете, – несколько растерянно, то и дело поглядывая на Костенко, продолжал Львов, – Аня была моей первой любовью, поэтому я помню все, до самой последней мелочи... Спрашивайте, что вас интересует, я отвечу...
– Меня как раз интересует в с е, Алексей Кириллович.
– Я врасплох застигнут, столь неожиданно ваше посещение... Особенно после того, как мы с Анной лицом к лицу столкнулись в Сочи... Я был с женою, та сразу что-то поняла: «Отчего ты побледнел?» А у меня сердце в горле застряло, не знал, что и ответить... Мы ведь – в отличие от женщин – лжем неумело.
– Вы увидели Аню в ноябре?
– Ну да, в первых числах... – Львов вдруг остановился. – А откуда вы знаете? И вообще, отчего вы заинтересовались ею?
– Она давно не пишет писем тетушке, та волнуется, все ж племянница, обратилась к нам...
– Ах, тетушка, – успокоенно вздохнул Львов. – Очень милая старушка...
– Вы у нее бывали?
– Нет, Аннушка мне иногда позволяла читать ее письма; в письмах человек особенно открывается – даже если и хочет что-то скрыть.
– Верно, – лениво согласился Костенко и, прикрыв зевоту ладошкой, спросил: – Вы встретили Аню вместе с Гришей?
– Я не знаю, как его зовут; совершенно отвратительный тип, постоянное желание казаться интеллигентным, а на самом деле внутренняя железная скованность, чуждая интеллигентным, то есть по-настоящему воспитанным людям... Когда Аня отшатнулась, увидав меня, у него мгновенно изменилось лицо, закаменело, сделалось маской...
– И вы даже с нею не поздоровались?
– Она с этим самым Гришей, я со своей мадам – куда уж тут здороваться... Я потом со своей-то знаете как вертелся? «Похожа на мою покойную сестру, особенно анфас»... Подкаблучники мы все, поэтому дети такими растут...
– Какими?
– А в грош отцов не ставят.
– Наверное, все же в этом вина не детей, а отцов...
– Прикажете разводиться? Как началось: «родная да родная», так ведь и продолжается, вернее, требуют, чтоб так продолжалось, а годы вносят коррективы, но с этим женщины считаться не намерены... Я раньше думал, что только Аннушка была железного норова: «Как я сказала – так и будет»... Ерунда, все одинаковы... Моя поначалу тоже пела соловьем: «Мужчине нужна свобода, мужчина – хозяин», а как поженились – попробуй опоздай с работы на полчаса! Поди к друзьям один соберись?! Поди не додай десятку из зарплаты! Сразу сцены, крики, валокордин...
– Разводиться надо, если не смогли поставить себя.
– А дети?
– Думаете, им в таком семейном аду лучше?
– Все-таки отец рядом.
– Смотря какой... Если отец б о и т с я, – даже мамы, но все равно боится, – дети его в грош ставить не будут; крушение идеала, а сие чревато... Во что была одета Аня?
– Отчетливо помню, до мелочей... Вы очень жестоко сейчас сказали... Да, да, очень жестоко... И я бы даже прервал разговор. Но вы сказали правду, что делать... Вы спрашиваете, как одета? Она очень хорошо выглядела – ей шли очки, я не думал, что очки могут так красить лицо... Короткая стрижка открывала шею, у нее очень красивая шея, тонкая, гордая...
– Простите, мой вопрос покажется вам бестактным... Еще раз простите, но я обязан вам его задать; у нее на теле были какие-то родинки, родимые пятна?
– Да, звездочка... А почему вы... Ее... Она... Погодите, Аня погибла?!
– Нет... Мы не знаем, Алексей Кириллович, но мы проводим осмотр... трупов всех женщин, которых удалось найти... Сейчас началось таяние снегов – не здесь, конечно, а на севере, в горах; мы нашли три трупа, поэтому я вас и спрашиваю...
– Бог ты мой, Анька, Аннушка...
Львов оглянулся, пошел к скамейке, сел; Костенко опустился рядом.
– Конечно же, я все помню, – повторил Львов. – У нее было родимое пятно – как звездочка... Вот здесь, – он показал на левую грудь...
«Она, – понял Костенко. – Все точно, эксперты эту родинку отметили. Только они иначе это отметили: „На кожном покрове в семи сантиметрах от соска левой груди – эпидермальный знак, формой похож на неровную звезду“. А он сказал: „звездочка“.
– Аня была в босоножках? – спросил Костенко.
– Нет, нет, она носила открытую обувь только в самые жаркие дни, она почти всегда куталась. Она была в полусапожках, очень красиво сидели на ноге, в черной кофточке с красным узором, она вообще красиво одевалась, даже в ту пору, когда мы жили на стипендию...
– Отчего вы расстались?
– Надо рассказать?
– Надо.
Львов долго молчал, потом вздохнул горестно:
– Я отношусь к тому типу двуногих, которых можно ударить – они простят. Особенно если пьяный ударил – тем я прощаю все; алкоголизм – социальная болезнь, здесь нам надо все как-то иначе анализировать, с другими мерками подходить... Ну да ладно, это я отвлекся... Понимаете, меня более всего обижает слово... Наверное, потому, что я из старых русских, самых настоящих русских – дед крестьянин, отец священник, для них, как и для меня, слово – начало всего и всему конец... Так вот однажды Аннушка мне сказала... Очень как-то безжалостно... Она была на характер весьма крутой, бескомпромиссной... И она мне сказала: «Ты – не мужик!» Понимаете? Я и у врача был, советовался, и с друзьями, краснея, этот вопрос обсуждал, расспрашивал женатиков, а потом ей сказал: «Ты не права, у меня все в порядке». Она даже не поняла сначала, а потом, когда я объяснил, долго смеялась. Обняла меня, поцеловала и говорит: «Я не то имела в виду. Не только то. Какой-то ты матрац, а не мужик. Другие зубами умеют вырвать свое, а ты молчишь, ждешь, потеешь». А я действительно потею... постоянно потею. Дефект с рождения... Понимаете? Обидно?
