— Никогда не забывай, — предупредил его Марк Юлиан, — что Сенат переживет тебя. Ты совершишь трагическую ошибку, сыграв на руку своим критикам и дав последующим поколениям историков повод опорочить твое имя.
Когда он произносил эти слова, Домициан буквально впился в него своими холодными, застывшими глазами, которые старались проникнуть к нему в душу и обшарить ее всю до последнего закоулка в надежде открыть какие-нибудь позорные мотивы. Бодрости духа от этого у Марка Юлиана не прибавилось.
* * *
Одним прохладным, ясным вечером в апреле новички узнали свою судьбу. Всех собрали во дворе. Печальный запах траурных благовоний проник за высокие стены и витал теперь в воздухе, еще более усиливая всеобщую тревогу и напряженность. Очевидно, рядом со стенами школы прошла похоронная процессия. Пахло чем-то сладким и терпким. К этому запаху примешивался аромат подгоревшей мускусной дыни. Да и само время суток, когда скорбные тени, отбрасываемые стенами, начинали отвоевывать все большее пространство, не очень-то располагало к веселью.
В душу Аурианы все больше проникало чувство одиночества и заброшенности, избавиться от которого можно было лишь одним способом — перенестись хоть на миг к очагу Рамис и прижать к груди Авенахар.
«Авенахар, почему я в своих мыслях больше не вижу тебя младенцем? Ты предстаешь передо мной девочкой, а не младенцем. Ты обладаешь своей собственной судьбой. Ты уже большая и вполне можешь понять, что твоя мать оставила тебя. Однако ты еще не настолько выросла, чтобы понять, почему я это сделала. Не презирай меня!»
К ним приближался Акко, наставник, заменивший Коракса. В руках у него был свиток папируса, а вслед за ним шел служитель, который нес факел. Ауриана насторожилась, словно услышала подозрительное шуршание в высокой траве.
Акко походил на Коракса не больше, чем натруженная ломовая лошадь на разозленного вепря. Это было, образно выражаясь, флегматичное, мирное животное, не заботившееся о расширении пределов своего пастбища. Никто никогда не видел его разгневанным или хотя бы взволнованным. Читая вслух документ, он мерно пережевывал слова, проявляя точно такую же прыть, как травоядное животное, лениво пощипывающее травку.
— Да будет известно, что в этот день, третий перед нонами, вы должны будете участвовать в трехдневных играх, проводимых в честь победы Императора Тита Флавия Домициана над мятежными хаттами…
Ауриана вдруг почувствовала, что у нее вот-вот затрещит кость — так крепко сжала ее руку Суния.
— Они будут организованы в рамках Цереальных празднеств… Анний Верий, императорский прокуратор Игр счел подобающим, чтобы в эти знаменательные дни, когда будет отмечаться славная победа нашего бога[12], большая часть хаттских пленников появилась перед зрителями.
Ауриана увидела, что некоторые гладиаторы Первого яруса не проявили решительно никакого интереса к сообщению Акко. Сарматка равнодушно позевывала, нумидиец по кличке Масса наклонился почесать ногу — мозоль, натертая наголенниками, похоже, беспокоила его гораздо больше, чем новость о том, что скоро ему, возможно, предстоит умереть. Однако для большинства слова Акко явились официальным объявлением даты их смерти. Все отчаянные надежды на то, что этот день так и не наступит, исчезли. Что касается Аурианы, то она, скрывая от всех свою радость, уставилась в землю. Она почувствовала, что судьба наконец-то настигла ее и бросила вперед с огромной силой. Ее пути были странны и неисповедимы. Сами боги облекли ее доверием выполнить священную клятву мести на песке римской арены под взглядами десятков тысяч посторонних людей.
Акко перестал читать и, обратив к ним свое печальное, вытянутое, как у лошади, лицо, сказал:
— Вскоре мы отберем из вас десять гладиаторов, которые примут участие в грандиозной процессии колесниц в день открытия Игр, они будут одеты в цвета нашей школы — золотой и алый и… — он умолк, ленивым жестом отмахиваясь от мухи, словно напрочь забыв, о чем только что говорил. — Так вот, эта десятка должна без устали каждый день упражняться, чтобы их выступления перед самим Императором прошли без сучка и задоринки, чтобы они не навлекли позор на нашу школу.
Когда Акко дал команду разойтись, под Сунией подогнулись колени, и она повалилась на пол. Ауриана вовремя успела подхватить подругу, и они вдвоем уселись на песок. Ауриана крепко прижала Сунию к своей груди и молчала. В ее голове с огромной скоростью проносились образы прошлого, перед ней как бы заново предстала вся ее жизнь.
«Храм горит, Мать. Ты лежишь без движения. У меня нет оружия, я не в силах помочь тебе. Целые века я окружала себя железной стеной. Теперь строительство этой стены закончено, и я вновь оказываюсь безоружной».
К ним подошел Торгильд.
— Суния, ты позоришь наше племя.
— Убирайся от нее, если у тебя нет никакого сострадания, — ответила Ауриана, и ее голос звучал угрожающе.
Торгильд, однако, не двинулся с места, не сводя с Сунии укоризненного взгляда.
— Думаю, что ты ненавидишь ее, Торгильд, — сказала тогда Ауриана. — Это лишь потому, что в ней, как в чистой воде, ты видишь отражение и твоего страха.
Что-то неуловимое исчезло из глаз Торгильда. Ауриана увидела, как в них поочередно сменили друг друга гнев, отречение и ужас. Он отступил назад на шаг, затем угрюмо повернулся и встал в хвост огромной очереди гладиаторов, которая медленно, извиваясь словно змея, вползала в двери столовой.
— Торгильд! — крикнула ему вслед Ауриана голосом, хриплым от боли.
У нее возникло ощущение, словно дом, где она обитала до сих пор, начал рушиться.
К ним подошел Коньярик и тихо опустился на песок рядом с Аурианой.
— Он ведет себя как дурак, — проговорил Коньярик, кивая в сторону Торгильда. — Он попросит прощения, не беспокойся. Мы не должны позволить им наложить свои грязные лапы на нашу Сунию.
Безмолвный обмен взглядами подтвердил, что дальнейшая судьба Сунии была слишком очевидна для них обоих. Вместе с двадцатью двумя другими женщинами она примет участие в воссоздании сцены разгрома обоза с продовольствием. Хаттские женщины будут защищать повозки от новичков школы Клавдия, переодетых в легионеров.
— Если бы нам удалось спрятать ее на тележке, которая вывозит отсюда трупы… — едва слышным голосом предложил Коньярик, осматриваясь вокруг.
— Я лучше погибну на этой проклятой арене, чем буду жить одна среди этого дьявольского племени! — резко возразила Суния.
— Она доберется лишь до ворот, Коньярик, — придав своему голосу уверенность, Ауриана обернулась к Сунии. — Я переговорю с Эрато еще раз.
