Однажды Сергей застал жену дома, пишущую в кабинете. Рядом валялся раскрытый чемодан.
— Марина, вы надолго? Насовсем? — просиял Сергей и тут же стал рассказывать об Але. Девочка такая способная, что стоит нанять учителя. Или заниматься самим?
Марина обернулась и посмотрела с неожиданным презрением.
— Что я еще должна решать в вашей жизни? Я сейчас не мать. Я наоборот — мечтаю о матери, о сильном старшем друге. Дорогой мой, ответственность за других — это не просто. Хочется, чтобы тебя взяли в ладони, как Дюймовочку, и пылинки сдували! Я же молила вас на коленях: «Не отпускайте меня!» Ах, да что вы можете удержать…
— Скажите, что нужно сделать? Чем я могу помочь вам?
— Опять то же самое! «Скажите, скажите!» Да я, я мечтаю, чтобы сказали мне! Я всегда хотела служить, всегда исступленно мечтала слушаться, ввериться, быть вне своей воли, быть младше! Быть в надежных старших руках! — Она говорила горячо и как всегда верила, что в ее словах последняя истина. Спорить было совершенно бесполезно. Тем более, что аргументы стремительно менялись: то нужна свобода, то необходима сильная рука, то требуется дружеское отстраненное понимание, то, оказывается, страстный любовник…
— Я не хочу, а может, и не могу, стреноживать вашу волю. Вы вырветесь и не заметите, как на бегу разрушите все! Вам не нужен хозяин, поверьте… Вам нужен чуткий, сочувствующий зритель! — Сергей театрально раскланялся. — Всегда к вашим услугам.
— Ах, ну почему вы никак не поймете сути ситуации: как поэту — мне не нужен никто. Как женщине, т. е. существу смутному — мне нужна воля: воля другого к лучшей мне. А воля — это уже насилие. — Повернувшись на каблуках, Марина победно вышла, оставив Сергея побежденным. Нет, он понимал все тоньше и глубже, чем казалось ей в пылу спора. Просто он любил ее.
Сильный человек любого пола Марине-женщине был нужен как добыча в борьбе за самоутверждение. Чем сильнее, сложнее, талантливей противник — тем важнее победа. Все силы, все чары поэзии, все обольщения слова направлены на то, чтобы завоевать его, подавить «собой-лучшей». Той, которой она хотела бы быть и какой, в сущности, себя с полной уверенностью считала: самой умной, самой красивой, а главное — Поэтом. Не поэтессой — глупое определение, с дурной претензией на особость, нечто мелкое и визгливое, вроде болонки — для кружевных подушек. Поэт — голос другой, мощь другая, да ведь и стать иная. Дог, Мышастый — что-то из этой породы. Его, Мышастого глаза — бесцветные, безразличные и беспощадные…
Сергею сочувствовали. Он старался ни с кем не встречаться, боялся обсуждений поведения Марины, сожалений. Но знакомые торопились высказаться: «Да, красивая особа, решительные, дерзкие до нахальства манеры. Избалованная и, вообще, несмотря на стихи, — баба, вы уж меня простите, железная, без сентиментов!» Или: «Поймите, Сергей Яковлевич, Марина очень умна. Наверное, очень талантлива. Но человек она холодный, жесткий; она никого не любит…» «Зачем вам это? Разве это семья? И ведь ни капли стыда: везде появляется с Парнок — обе в черном, держатся за руки и глаза похотливые». После таких отзывов надо было драться, Сережа не умел, но приятельские отношения с доброжелателями порывал навсегда.
Рождество 1914-го подруги решают провести вдвоем в Ростове Великом. Сергей оповещен, как о чем-то само собой разумеющемся. У него и прав нет вмешиваться в Маринино решение. Потому что она — ОНА!
Марина собирает вещи, звеня браслетами. На кровати раскрытый чемодан, в который летят платья. Отбросив куклу Али, Марина придирчиво выбирает белье. Сергей возится рядом — что-то отверткой подкручивает в замке чемодана.
— Оставьте, вы мне мешаете. У вас все равно ничего не получится. Перевяжу ремнем, а там возьму у Сони или куплю новый.
— Марина скажите, я ненормальный? Своими руками провожаю неверную жену?
— Не поняла? Это вы про меня?! Я — неверная?! — она демонстративно расхохоталась. — Полагала, что вы, именно вы, меня должны понять! Я по-своему верна. ПО-СВОЕМУ! Иначе, чем обычные женщины. И сильнее! Я же всех вас люблю! Тебя, дочь, Соню. Всех люблю, каждого по-своему. И в этом — моя правда!
— Ну вот — все получилось, прекрасно закрывается, — Сергей щелкнул замком. — Значит, все же уезжаете…
— Вы намерены меня задержать? — Марина хмыкнула. — Не станете. Полагается же мне кусок счастья от рождественского пирога?
— У меня, надеюсь, будет. Придут сестры, Алечка их ждет. Купили такие чудесные книжки — огромные с картинками! Елку непременно поставлю до потолка. В стеклянной комнате.
— Смотрите, не простудитесь и не простудите ребенка. — Марина огляделась: — Ничего не забыла? Я в велела Глафире каждый вечер давать вам в постель теплое молоко с содой и йодом. Пожалуйста, принимайте лекарства, как я сказала.
— Все же жаль… — робко заикнулся Сергей, мечтавший о Рождестве в этом доме. Он думал, что череда ежегодных праздников в этих комнатах будет очень длинной. Они состарятся, Марина уютно устроится с вязаньем у камина, а дети Али станут разворачивать подарки, хрустя тонкими бумажками… Почему так быстро все кончилось?
— Славно! Вроде, ничего не забыла. Я привезу всем из Ростова подарки — там шали расписные чудесные делают! Давай прощаться. С Алей не буду — поднимет рев. Я люблю вас, родной мой.
Как бы она хотела, чтобы это было так, чтобы не мучила раздвоенность, чтобы страсть к Соне не окрашивала траурным светом греховность. Поэт — гипнотизер. Не только для других. Но главное — для себя самого. Она — особенная. Ее верность — особенная. И любовь — особенная. Это просто надо уметь понять.
В письме, адресованном Вере Эфрон, Марина пишет:
«Сережу я люблю на всю жизнь, он мне родной, никогда и никуда от него не уйду. Пишу ему то каждый, то — через день, он знает всю мою жизнь, только о самом грустном я стараюсь писать реже. На сердце — вечная тяжесть. С ней засыпаю и просыпаюсь.
Соня меня очень любит, и я ее люблю — и это вечно, и от нее я не смогу уйти. Веселья — простого — у меня, кажется, не будет никогда, и вообще, это не мое свойство. И радости у меня до глубины — нет. Не могу делать больно и не могу не делать».
Веселье, конечно, не простое. С подтекстом трагедии. С надрывом. Московские барышни резвились в Ростове, они были счастливы, они были одни… На них дивились простые бабы на ярмарке. Что они понимали, бедные?
В монастырскую гостиницу две хрупкие молоденькие женщины вселились, не скрывая бурной радости. Одни! Одни со своей страстью. И даже мысли о грехе остались далеко, в другом измерении. А стихи у Марины пошли самые откровенные. На такие она раньше не решалась.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
