Назавтра они пошли в театр. За всеми переживаниями, связанными с приездом Адама, Надя как-то и забыла о папином новогоднем подарке – билетах на спектакль Рижского ТЮЗа. Театр приехал на гастроли в первые дни января, а билетов не было уже за месяц. Но для Павла Андреевича, директора кожзавода, они, конечно, нашлись. Он и взял по два на каждый спектакль, чтобы дочка сходила с какой-нибудь подружкой. Да и сам хотел выбраться с женой.
На спектакль по стихам Светлова Надя и пошла с Адамом. Она радовалась в душе: надо же, как совпало, он ведь любит стихи – и пожалуйста, спектакль в дни его приезда как раз поэтический!
Правда, пойди Надя на спектакль когда-нибудь в другой раз, он, может быть, понравился бы ей больше. Теперь же она все время думала об Адаме, краем глаза смотрела на него в полумраке зала и от этого как-то рассеянно воспринимала происходящее на сцене. Хотя, конечно, ей было очень интересно – особенно почему-то когда пели «Песню о фонариках».
Но Адам – он смотрел и слушал так, что Наде трудно было взгляд от него отвести! То, что она с первой встречи почувствовала в нем – особенная, необычная и сложная жизнь, все время идущая в его душе, – сейчас угадывалось в его устремленных на сцену глазах так явственно, что этого невозможно было не заметить, даже в полутьме.
И Надя сама начинала иначе вслушиваться в светловские стихи и песни, и ей казалось, что она понимает в них то, чего никогда не поняла бы одна.
После спектакля долго молчали, идя по вечернему городу. Большая елка высилась посередине центральной площади, перемигивались на фасаде городского театра разноцветные лампочки, из которых было составлено число «1960».
Через площадь Надя и Адам прошли в толпе оживленных и взволнованных зрителей, потом толпа постепенно рассеялась, и по улице Шевченко, вдоль сквера, они шли к дому уже одни.
– Как это было!.. – первым нарушил молчание Адам. – Как… цельно это было! Ты заметила, Надечка?
– Да, – кивнула Надя, хотя не очень поняла, о чем он говорит. – Мне очень понравилось. И стихи хорошие, и пели так хорошо.
– Нет, не только, – покачал головой Адам. – Конечно, хорошие стихи, но я о другом… Какой цельный человек, ты почувствовала? Правильно они назвали спектакль!
Спектакль о Светлове назывался «Человек, похожий на самого себя».
– Я давно слышал про этого режиссера из Риги и про эту композицию, – продолжал Адам. – Но, на мою жалость, я не читал стихи Светлова и ничего про него не знал. Только сегодня услышал. Он не боялся быть самим собой, это сразу понятно.
Что-то дрогнуло в голосе Адама, когда он это произнес, и Надя взглянула на него удивленно.
– Что значит – не боялся? – спросила она. – А разве можно этого бояться? И вообще, разве можно не быть самим собой? А кем тогда?
В его улыбке, когда он посмотрел на нее, была то ли снисходительность, то ли печаль. Он молчал, не отвечая.
– Можно… – медленно произнес он наконец. – Надо очень много мужества, милая Надечка, чтобы быть самим собой. Я думаю, не у всех и не всегда его хватает.
– А у тебя? – спросила она. – Но у тебя ведь хватает?
Адам снова улыбнулся, но на этот раз улыбка была просто печальной.
– Я не знаю, – сказал он. – До сих пор у меня не было возможности это узнать. Может быть, на мое счастье, не было…
Это был странный разговор, Надя даже не понимала толком, о чем они вообще говорят. Да ей и не до того было сейчас, чтобы вдумываться в такие отвлеченные вещи. Она думала о том, что вот они идут с Адамом по родному ее городу, снег тихо скрипит под ногами, и она вслушивается во все его присутствие – именно во все, даже в это поскрипывание снега под его короткими сапожками. И ничего нет прекраснее этого: как они идут рядом в тишине, снег скрипит…
– Не думай об этом, Надечка, – вдруг, словно подслушав ее мысли, засмеялся Адам. – Ты можешь об этом не думать! Я тоже перестаю думать об этом, когда ты рядом…
Они уже подошли к самому дому, пора было поворачивать во двор.
– Давай еще погуляем, так? – предложил он. – Или ты замерзла?
– Нет, – покачала головой Надя. – У меня же шуба теплая, и шапка.
Шубка на ней была та самая, из белого кролика, и шапка такая же, кроличья, с круглыми помпонами на длинных ушах. Шапка скрывала уложенные вокруг головы каштановые косы, а длинная челка падала на лоб.
– Как тебе в ней красиво! – восхищенно сказал Адам. – Я еще сразу хотел тебе сказать – тогда, в подъезде… Ты красавица, Надя, тебе идет всякий наряд, как королевне!
– Пойдем вон там постоим, – не отвечая, смущенно сказала она. – Во-он там, возле школы, там ветра нет.
Школа, в которой Надина мама преподавала русскую литературу, а сама она училась с первого класса, виднелась невдалеке, за сквером Богдана Хмельницкого. Несмотря на поздний час и праздники, горел свет в учительской. Надя и Адам перешли дорогу и остановились за углом серого трехэтажного школьного здания.
– Но долго нам не погулять, – улыбнулся он. – Как холодно, так? Иди ко мне, моя Надечка коханая, я тебя согрею…
С этими словами Адам привлек ее к себе и, мгновенно расстегнув «молнию», распахнул полы куртки. Скорее это Надя могла его согреть, потому что куртка у него была кожаная, легкая и едва ли теплая, хотя очень изящная. Но, послушно нырнув под распахнутые полы, Надя почувствовала, как всю ее охватывает тепло. Это было тепло его любви, и при чем здесь куртка…
– Я никогда не знал такое счастье, как с тобой, – прошептал Адам. – Я сам не знаю, почему это… Мне хочется совсем быть с тобой, Надя.
По его горячему, прерывистому шепоту она почувствовала, как он взволнован. И грудь его вздрагивала – едва ли от холода…
– Я тоже так люблю тебя, – прошептала она в ответ и повторила громче, снизу заглядывая ему в лицо: – Я тебя люблю, Адам!
– Я хочу на тебе жениться, Надя, – сказал он. – Прошу тебя, будь моя жена.
…Если после первого его отъезда время тянулось медленно, то теперь движение времени стало просто невыносимым. Да Надя и не чувствовала никакого движения. Наоборот, ей казалось, что время совсем остановилось.
И в этом остановившемся, неподвижном времени надо было ходить в школу, учить какие-то правила по русскому и украинскому, решать задачки, отвечать наизусть стихи…
«Как я все это делаю? – думала она иногда. – Неужели это я все делаю?»
Жизнь ее разделилась на две неравные части. Одна, совсем неважная, состояла из всей ее прежней жизни. Другая, самая главная, – из мыслей и воспоминаний об Адаме.
Наверное, раздвоение ее жизни заметно было даже со стороны. Во всяком случае, Надя часто ловила на себе какой-то странный мамин взгляд.
Огромную часть ее главной жизни составляли его письма. Теперь Адам писал ей часто, едва ли не каждый день. Утром, выбегая в школу, Надя доставала из ящика его письмо и быстро прочитывала, стоя в полутемном подъезде. В школе читать было ведь нельзя, а ждать, пока вернется домой, совсем невозможно! Потом, вечером, уже лежа в постели, она включала настольную лампу и перечитывала его письма еще раз – сразу несколько писем, и несколько раз.
