— Будь на глазах, Басман!
Чуть поодаль, шагах в десяти от Федьки, ехал татарский царь Симеон Касаевич со своими царевичами и телохранителями. Татары все в башлыках и толстых полстяных куяках, только на Симеоне татарская шуба — дыгыль, да у царевичей из-под коротких куяков выглядывали стеганые полы бешметов. У каждого по обеим сторонам седла приторочено по саадаку 56 на поясе сабля, нож, в руке сулица… 57 У царевича Ибака рядом с саадаком приторочена еще и полпудовая двухзарядная пищаль и аркан; у Кайбулы — тоже пищаль, только поменьше. У Бек Булата пищали нет, зато у седла, рядом с саадаком, болтается большущий турецкий ятаган в кожаных ножнах. Татары любят оружие: даже Симеон Касаевич, который никогда в бою не участвует, держит у седла саадак, а под шубой угадывается сабля.
Едут молча — усталые, отрешенные. Под копытами усыпляюще шуршит снег. Кто-нибудь нет-нет да и клюнет носом в лошадиную холку.
Вокруг бело. Сугробы по полям как будто в чехарду играют. Овражки позализаны метелью, но те, что выползли к самой дороге, передавлены широкой бороздой — здесь уже прошли торщики, протянув за собой тяжелые торящие плоты.
Дорога сходит в низину, с версту петляет меж оврагами и снежными наносами, потом круто взбирается на косогор.
Васька Грязной пускает лошадей на бег — с разгона берет самую большую крутизну. Затомившиеся от медленного хода лошади яростно рвутся на подъем. Васька орет, присвистывает, вожжи в его руках, как плети, ходят по напрягшимся, враз взмокшим лошадиным спинам.
Выскочив наверх, Васька довольно сказал самому себе:
— Добря, паря!
— Погодь! — толкнул его ногой в спину Иван.
Васька остановил лошадей, ловко раскутал Ивана из шуб, помог вылезти из саней.
Подъехал Федька, подождал, пока Иван завяжет тесемку на портах, озабоченно сказал:
— Крута горка!
— Без тебя вижу! — озлился Иван. — Сыщи-ка мне Токмака!
— В хвосте он, поди?! — недовольно протянул Федька, показывая свою неохоту. — Татарина пошлю.
— Тебе повелел!
— В сани я пересяду… Околел!
— В чьи сани? — прищурился Иван.
— В твои… — не посмел схитрить Федька. — Околел я, цесарь!
— Кровя в тебе жидкие, Басман. Дрочона 58 ты!.. — Иван хохотнул. — Ладно, с Васькой сменишься. Шли татарина за Токмаком.
Татары остановились неподалеку от Ивана. Кони под ними вередились, разгоряченные подъемом, нетерпеливо всхрапывали…
Симеон Касаевич тронул своего коня навстречу Федьке.
— Первого воеводу к царю! Поживей! — сказал ему Федька.
— Карашо! — кивнул Симеон и в два скачка вернулся к своим.
Два татарина по знаку Симеона взгрели нагайками своих коней и стремглав кинулись с косогора вниз — в уброд 59 рядом с дорогой, по которой уже поднимались первые сотни татарской и черкесской конницы.
В низину, вслед за конницей, начала спускаться пехота. Вслед за пехотой тянулись посошные обозы, за посохой — легкий наряд. В этот поход царь придал Токмакову к его шести пушкам еще четыре: опасался он, что под Невелем передовой полк может встретиться с большим войском литовцев.
На белой бескрайней глади черная лента войска казалась громадной трещиной в земле, пронизавшей ее до самой глубины. Трещина ползла, извивалась, черные края разлома стремительно смыкались следом за ней, словно хотели защемить ее, а она все ускользала и ускользала от них, настырно раздвигая землю на своем пути. Вот уже разверзлись и низина и косогор: в низине трещина вдруг расширилась, раздалась на стороны, а на косогоре сузилась и замерла, словно наткнулась на какое-то препятствие. Войско остановилось.
На косогор медленно вползли сани, запряженные парой бусых жеребцов. Из саней выкарабкался Левкий, подковылял к Ивану, тревожно спросил:
— Неже ворога усреще? 60
— Тебя годели, святой отец!.. Чтоб ты помочился!
— Не грех, коли нутро взывает, — одобрительно сказал Левкий, — да я уже…
— Тогда отступи с глаз!
— А что тщишься узреть за мной?
— Отступи, говорю!
— Татары ж-но пуще застят!
— Поп! — Иван дернул бровью — из одного его глаза в другой переметнулся стремительный огонь. Левкий не медля ковыльнул за Иванову спину. Постоял, тараща глаза из-за его плеча на дорогу, тихо, словно самому себе, сказал:
— Взбирался горе, напьщевал 61, что коль литвин позасел. Да с пищалями!
— Пошто ж взбирался? — с издевкой бросил через плечо Иван.
— Тя выручать, государь, — легонько вздохнул Левкий.
Плечи Ивана затряслись — мелко-мелко, как от озноба, и что-то забухало в нем внутри. Он задрал голову и захрипел, душимый хохотом.
На косогор на взмыленном жеребце выскочил Токмаков. Царь не видел его — он выл и стонал, раздираемый хохотом, ноги его подкашивались, он качался как пьяный, и казалось, вот-вот опрокинется на спину. Левкий даже руки растопырил, готовясь поддержать его.
Токмаков сполз с коня, приблизился к Ивану, осторожно позвал:
— Государь!..
Иван не слышал его и не видел: глаза его были сощурены и залиты слезами, щеки мокры… Он вздыхал и постанывал — совсем изнеможенный и обессиленный. За его спиной закатывал глаза и тихонько повизгивал Левкий.
— Поп!.. Люблю тебя! Дай поцелую!
Левкий подставил свой гладкий, как береста, лоб, Иван чмокнул его, утер ладонью мокрые от слез щеки, скосился на Токмакова.
— Кто торил здесь дорогу?
— На сих верстах, государь, Шаховский торил. От Невеля до того озерца, где привалом стояли, — его доля. Ладно проторил.
— Ладно? — искривил губы Иван. — Сей косогор в триста сажень — також ладно?
— Косогор — не ладно, государь…
— Ах Шаховский!.. — скрипнул зубами Иван. — Ярославский последыш! Намеренно путь направил сюда… Дабы войску тягостей приумножить! Тяжелый наряд и в десять пар не вытянуть. Самого впрягу, пса!
— И про ту деревеньку спаленную взыщи, — подтравил его Левкий, — како таче смерды добро свое палят да из-под носа его бегут невесть камо!
— Молчи, поп!
— Душа вопиет, государь!
— Свой наряд подымешь припряжкой, — сказал Иван Токмакову, — а придем в Невель, отправишься новый путь торить. В обход косогора.
2
За косогором, версты через две, у перелеска, завиднелось сельцо.
— Гляди, цесарь!.. И тут все покинуто. — Федька указал на мертвое, занесенное снегом село. — Однако не паленая! Может, есть хоть одна душа?! Послать разведать?
Иван не ответил, но Федька и не ждал ответа.
— Васька! — крикнул он Грязному. Направь татар!.. Пусть разведают. Сыщут кого, чтоб сюда тащили!
Татары врезались в снежную целину, понеслись в туче белой пыли. Сам Симеон поскакал с ними.
— Васька! — позвал из своих саней Левкий. — Откажи государю: на мысли вельми важной стою. Жажду передать ему…
Васька догнал царские сани, передал Ивану:
— Святой отец на мысли важной стоит. Жаждет поведать тебе.
— Пусть в гузно засунет ее!
Васька вернулся к Левкию, сдерживая смех, передал слова царя.
— Господи! — перекрестился Левкий, — прости его душу грешную… Еда леть 62 мысль в гузно засунуть?! Како ж бо из главы ее выймешь?
Васька сверканул глазами и поскакал к Ивану — затейность эта пришлась ему по душе.
— Государь! — склонившись с седла, заглянул он под козырь Ивановых саней. — Святой отец удручается… Нельзя, речет, в гузно мысль засунуть, бо из главы ее не выймешь!
— Тогда пусть разом с головой засунет.
— Поди прочь!.. Прочь! — задергал головой Левкий, увидев вновь приближающегося к нему Ваську. — Ишь, глазищи разверз! Крест святой на мне, а ты скалишься на мя, аки язычник! Отринь свою скоромную харю!
— Отрину, дык не вызнаешь царского слова.
— Отринь харю и глаголь!
— Так мне не сручно.
— Глаголь — прокляну!
— Не по-божески, святой отец!
— Уж-ста ведаешь ты, аки по-божески?! Аз у бога посредник, ты бо еси овца. Глаголь, сирый!
— Так изрек государь: чтоб ты мысль свою с головой разом в гузно засунул!
— Истинно соломоново речение! — облизнулся Левкий. — Остромысл государь! Кинь скабрезиться, харя бурзамецкая, — цыкнул он на Ваську. — Мысль моя важная, попритаю ея до поры. Не пустоши ради уши государю донимаю.
Вернулись татары. Сельцо оказалось пустым.
Иван откинулся в глубь саней, подтянул к самому носу покрывавшую, его шубу, злобно засопел.
Федька осторожно сказал:
— Неужто к литвинам переметнулись?
— Возьму Полоцк, всех пригоню сюда и до единого на вереях перевешаю!
— Шаховский попустил! — уже посмелей сказал Федька. — Неужто не донес он тебе о побежках? Не вчера ж поуметнулись?
