Конница выстраивалась на противоположной стороне — на широком, ровном поле, прилегающем к крепости. Здесь, на восточной стороне крепости, еще видны были следы недавнего литовского нападения: саженей пятьдесят стены были снесены до основания, ров завален бревнами и разбитыми турами, башни в черных опалах, бойницы разворочены, сбиты обломы со стены, и дальше, по перевяслам, проломы и пропалы, частью заделанные, частью только разобранные для заделки.
Западную и южную части крепости защищал бор, подступавший почти к самому рву, а восточная была открыта и удобна для нападения — ей и досталось больше всего от Радзивилла. Пять месяцев прошло, а Шаховский все еще не восстановил разрушенной стены и не очистил рва. Случись еще нападение — с такой стеной города не удержать. Токмаков даже не представлял, как сможет оправдаться Шаховский перед царем за свою медлительность и нерадивость.
Только последние сотни пехоты свернули с дороги к бору, стоявший на разъезде Оболенский скомандовал шедшей вслед за пехотой коннице — в рысь! — и очень скоро почти на полверсты дорога освободилась. Стали видны упряжки наряда, за ними, чуть в отдалении, царские сани.
Токмаков вернулся к Шаховскому. Подъехал к ним и Оболенский. Молча, в напряжении стали ждать царя.
Наряд шел медленно, и царь мог бы его обогнать, но почему-то не обгонял — как будто знал, с каким напряжением ждут его, и нарочно старался подольше потомить ожидающих.
Долгими показались Токмакову эти полверсты, такими долгими, что, думал, и жизнь вся прошла, пока царские сани проехали их. Ему-то и волноваться, и томиться было не от чего, а волновался, томился, тревожился… Не нравился ему царь! Взъяренный, орущий, пучащий глаза и потрясающий кулаками, он был менее страшен, чем такой, как сейчас, затаенный, медлительный и с виду вроде бы спокойный. Такое спокойствие редко не оборачивалось бедой.
Царские сани медленно приближались. Воеводы спешились, пошли навстречу: Шаховский первым, в шаге от него — Токмаков, за ними — остальные невельские воеводы и тысяцкие.
Шаховский дождался, пока Иван вылез из саней, низко поклонился, вместе с ним поклонились и воеводы.
— Здравствуй, государь!
Иван не ответил. Медленно подошел к Шаховскому, медленно взвел на него глаза. Черное окружье его зрачков стало расползаться, будто сквозь них продавливались глаза; от переносья к щекам потекла холодная бледнота, а в уголках губ забилась сдерживаемая ярость. У Шаховского вздрогнули веки, по горлу медленно вверх прополз острый кадык и спрятался под короткой бородкой.
Иван сделал шаг в сторону, словно собирался обойти Шаховского, и вдруг резко, чуть не в самое ухо, шепнул ему:
— Иуда!
Веки у Шаховского вздрогнули еще сильней, брови напряженно сбежались к переносью, силясь унять эту дрожь.
— За что, государь?
— За что? — отскочил Иван, будто получил удар. — Волость пуста!.. Деревни брошены!.. Где смерд?
— Бежит, смерд, государь… Грамоту я тебе в Луки досылал.
— Бежит? — Иван схватил Шаховского за бороду и потащил к саням.
Стоявший около саней мужик в ужасе повалился на колени. Иван яростно схватил его за ворот, вздернул на ноги.
— Зри, старик!.. Се тот?..
К саням шустро, вприпрыжку, поддернув по-бабьи рясу, подскочил Левкий. Старик увидел его, напугался еще больше.
— С тобой бог, сын мой, — сказал ему ободряюще Левкий.
— Пошел вон, поп! — рыкнул Иван и снова встряхнул мужика. — Се тот?.. Тот, что спалил деревню?
— Доспех иной… — пролепетал мужик и снова подкосил ноги. Но Иван крепко держал его за ворот — не дал упасть на колени. — Тот… — с трудом выдохнул мужик и посмелей добавил: — Истинный бог — тот!
— Наветит смерд! — презрительно бросил Шаховский.
— Как перед господом, государь-батюшка! Крест на себя накладываю! — Мужик перекрестился.
— Верю тебе, старик…
— Ты веришь смерду, государь, — с возмущением сказал Шаховский, — и не веришь мне — князю, Рюриковичу! В наших жилах…
— В твоих жилах кровь Иуды! — криком перебил его Иван. — Ты согнал смерда с земли, ты пожег деревни!.. Чтоб волость запустить!.. Чтоб досаду и вред учинить мне! Ты скверней Иуды! — Иван снова схватил Шаховского за бороду и подтянул его голову к своему лицу. — Тот человека предал — ты землю отчую предаешь! Отечество — не меня! — Пальцы Ивана затягивали бороду Шаховского в ладонь, она трещала, как хворост в огне, а Иван сжимал, сжимал пальцы… Шаховский побагровел, из напряженных глаз выступили слезы… Иван отдернул руку, брезгливо стряхнул с пальцев клок волос.
— Небось клясться станешь?! Тебе — и богу израдить не тяжко! Рука не дрогнет крест наложить… Ну, восстань, ежели чист и невинен! Бога в свидетели призови! Положи крест! Положи!.. И пусть грянет гром с небес.
Бледнота на лице Шаховского сгустилась до желтизны.
— Божья кара страшней царской, сын мой, — сказал Левкий. — Паче земная страсть 67 неже вечная мука в аду. Ежели винен — скорись, и бог простит тя!
— Винен, — тихо сказал Шаховский.
— Не простит ему бог! — вскрикнул Иван. — Не простит!.. Кто царю противится, тот богу противится! Взять его! Федька! Васька!
Федька и Васька подскочили к Шаховскому, заломили ему руки. Царевич Ибак снял с седла аркан, кинул им.
Шаховский, не сопротивляясь, глухо сказал:
— Прости, государь… Оставь мне живот. Я повинился… В монастырь уйду. Схиму 68 приму!..
— В монастырь?! — хихикнул Иван. — Схиму примешь?! — Его ощеренное лицо вплотную приткнулось к лицу Шаховского — казалось, он вот-вот вцепится в него зубами. — Схиму?! Праведником возмнил стать?
Иван вдруг резко обернулся, схватил стоявшего сзади него Левкия за рясу, притянул к себе.
— Возглаголь, святой отец, схимники — ангелы?
— Ангелы, государь!
— Место им на небе?
— Истинно, государь, на небесех!
— Господь бог, верно, не простит нам, святой отец, ежели мы ангела на земле держать станем?!
— Не простит, государь! На небо его…
— Басман! — крикнул затейно Иван. — Возьми-ка у пушкарей бочонок пороху. Да поживей.
Федька кинулся к пушкарям, а Иван снова ткнулся лицом в Шаховского и с издевкой спросил:
— Обедню нынче стоял, Рюрикович? Может, в колокола ударить?
— Что вздумал ты, государь? — задрожал Шаховский. — Не бери на душу греха! Христом-богом молю тебя!.. Винен я пред тобой, винен! День и ночь буду грех свой отмаливать!
— Молчи, собака! Знаю я ваши молитвы! С Курбским небось, с родичем своим, сговорились на противу?! Тот тоже притаил камень за пазухой. Он тебя подбивал на зло — ответствуй?
— Сам я грех взял!..
— Врешь, собака! Все вы единой ниткой пронизаны!.. Как бисер.
— Помилуй, государь, богом заклинаю тебя!
— Бога не поминай, Иуда! Он тебе не заступник!
От пушкарей Федька проворно катил бочонок. Кто-то вызвался ему помогать, и вдвоем они быстро подкатили его к. Ивану. Иван недобро глянул на Федькиного помощника, свирепо двинул челюстью.
— Подсобить вызвался, — поспешил выручить своего помощника Федька.
— Кто таков?
— Нарядного головы Еремея Пойлова соцкий Малюта Скуратов, государь.
— Харя у тебя волчья, Малюта. Хочешь мне послужить?
— Повели, государь!
— С зельем управляться можешь? Бочку сию выпалишь?
— Повели, государь!
— Вяжи его к бочке, — кивнул Иван на Шаховского.
Малюта сгреб Шаховского, бросил на бочку, будто ворох тряпья, и стал оплетать веревкой. Федька стоял рядом, смотрел, как проворно управляется Малюта, и у него сосало под ложечкой.
— Государь, помилуй! — дернулся Шаховский. — Христом-богом молю тебя! Государь!.. Государь!..
Стоявший неподалеку и доселе молчавший Токмаков тихо сказал Шаховскому:
— Умри достойно, князь. Пошто вопишь, будто холоп!
— Благодать те, боярин, — всхрипел Малюта, затягивая потуже веревку. — Прям в рай угодишь!
У Федьки потемнело в глазах. Он почувствовал, что вот-вот упадет. Тогда он наклонился над Шаховским и стал помогать Малюте.
— Что руки-то трясутся? — гуднул Малюта в самое ухо Федьке.
Федька отдернул руки, затравленно посмотрел на Малюту — тот с презрением, густо плюнул.
Шаховский утих, только глаза его с жадным отчаяньем смотрели в сине-желтую марь неба, и губы еле видно шевелились в последней молитве.
Левкий склонился над ним, кротко, с печалью вымолвил:
— Бог ждет тя, сын мой… Почудимся, братие, человеколюбию бога нашего.
— Исповедуй, святой отец, очисть душу.
— Всевышний примет тя без исповеди, сын мой.
— Царь, ирод! — вдруг простонал Шаховский. — Бог не простит тебе! Не простит!.. Будь проклят!
Но царь не слышал его проклятий. Он отъехал далеко в сторону, под самую крепостную стену, вместе с ним отъехали и все остальные. Казачья сотня на рысях ушла перенять и остановить приближающуюся к крепости посоху. Уехал с Левкием Федька Басманов. С Шаховским остался один Малюта.
