После ужина я с матерью доктора Джагана смотрел фотоальбом. Он был очень затрепенный. Интересная фотография была только одна — ее доктор Джаган прислал из Америки, когда учился там. Это студийная фотография, сделанная фотографом, лишенным воображения: ослепительно красивый молодой человек смотрит через плечо явно не без сознания собственной красоты: никак не лицо политика или человека, которому предстоит пойти в тюрьму за заговор с целью сжечь Джорджтаун. Если миссис Джаган и гордилась сыном, она этого не показывала. Она почти не говорила о нем, и когда мы закрыли альбом, ее больше волновала моя семья и я сам. Я слишком много курю, нанося вред своему здоровью, не хочу ли я попробовать бросить? И выпивка: это еще одна плохая вещь, — она надеялась, что этим я не увлекаюсь. Пока мы разговаривали, дети Удита принесли свои школьные учебники и трудились за обеденным столом при свете лампы «Петромакс». В доме было проведено электричество и висели электрические лампы, но подача электричества была в руках нескольких предпринимателей, владельцев небольших электростанций, и, похоже, с ними не всегда удавалось договориться. Кто-то уже рассказывал мне об одном таком предпринимателе, который «чересчур задирает нос», чтобы продолжать пользоваться услугами его станции.
Доктор Джаган должен был вернуться в Порт-Моурантс утром, чтобы выступить с речью на общественном собрании в кинотеатре «Рупмахал» по поводу плана перераспределения земель. Когда я отправился в кинотеатр, жена Удита попросила меня убедить Чедди «зайти попить чаю». Эту просьбу пришлось отклонить, поскольку доктор Джаган уже был на сцене кинозала, с целой толпой государственных лиц, негров, португальцев и цветных, рассаженной позади него на складных стульях. Администраторы были и костюмах, инженеры в шортах хаки и белых рубашках.
Тех, кто задавал вопросы, просили говорить со сцены, и вновь и вновь доктор Джаган объяснял людям, безуспешно подававшим заявления на землю, что их заявления внимательно изучались и предпочтение отдавалось самым нуждающимся. Наконец, на сцену стали подниматься те, кто землю получил. Они стояли прямо, манжеты их рубашек с длинными рукавами были застегнуты, и они говорили мягко, словно чувствовали враждебность безземельных, составлявших большую часть аудитории. Некоторые из них возражали против вмешательства правительства, некоторым не нравилось пасти свой скот там, где прикажут, некоторые возражали против предложений по ограничению земельных участков.
Доктор Джаган: Сколько у вас земли?
Задавший вопрос отвечает неразборчиво. Шепот в аудитории: «Глядите на него! Глядите! Теперь чуть не шепотом шепчет!» Доктор Джаган: У вас есть сотня акров?
В аудитории вздохи удивления, настоящего или разыгранного, смешанного с удовольствием от того, что наконец публично разоблачается давно известный секрет. Задавший вопрос хлопает себя шляпой по бедрам и стоит впериншись в доктора Джагана.
Доктор Джаган: И сколько из этих ста акров вы засеяли? Задавший вопрос отвечает неразборчиво.
Доктор Джаган: Двенадцать акров. У вас сто акров, и вы с сыновьями засеваете двенадцать. Я один, мужчина, с одним большим ножом, смог бы справиться лучше (доктор Джаган меняет теперь интонацию с разговорной на ораторскую). В этом проклятие этой страны. Сколько людей без земли. И столько хорошей земли не используется и просто пропадает. Это одна из тех вещей, которой наше правительство собирается положить конец.
Аудитория выражает одобрение, переходящее в насмешки, когда задавший вопрос, сжимая свою шляпу, сползает со сцены, не поднимая глаз. Поднимается еще один желающий задать вопрос и говорит некоторое время. Аудитория продолжает насмешничать, и доктор Джаган поднимает руку, прося тишины.
Доктор Джаган: Хорошо. Вы засеиваете пятнадцать акров. Вы много работаете на земле, вы содержите жену и пятерых детей и не хотите, чтобы правительство или кто-либо еще приходил к вам и говорил, что вам делать или куда привязывать корову. Хорошо. Мы знаем, что вы много работаете. Но! Твоя корова, она ить в чьем поле гуляет? Насос твой — он откуда качает? Из чужой земли, вот ить откуда! А тот, чья земля? С ним-то чё? Дружный рев восторга перед тем, как умно доктор Джаган разбил аргументы, вначале казавшиеся справедливыми и неотразимыми.
Все шло таким путем до тех пор, пока не пришел момент кульминации. Ее с хихиканьем готовили несколько безземельных на задних рядах; возможно, они состояли и в партии. Некий персонаж, босой, в рубашке и брюках хаки, держась как подвыпивший человек в забавной растерянности, поднялся на сцену под шутливые аплодисменты аудитории, не прекращавшиеся все его выступление. На сцене он произнес страстную и выдержанную речь от имени безземельных. Это было блистательно проведенное представление, от начала — «я образования не получил и сказать не умею» — до понятных присутствующим местных шуток и сокрушительного порицания эгоизма и жадности, которые являются корнем всех бед Гвианы. После того как он закончил, сказать было больше нечего. Инженеру в белых шортах оставалось лишь вывесить карты и объяснить какие-то технические детали.
И тем не менее, доктора Джагана после митинга окружили и заставили пройти по всем пунктам, которые только что объяснялись. Была и особая жалоба: власти заставляют платить налог на омнибус, а у меня такси — доктор Джаган, сделайте что-нибудь. Такси стояло во дворе кинотеатра: это был микроавтобус, способный вместить десятерых.
Было уже за полдень. У нас не было времени пойти попить чаю с женой Удита. Доктор Джаган должен был открывать фабрику маниоки в Джорджтауне в пять, его сын, который ждал нас в Нью-Амстердаме, хотел вернуться вовремя, чтобы успеть на дневной сеанс фильма про ковбоев. Мы отправились в Нью-Амстердам с несколькими чиновниками и помчались по дороге, которая здесь была заасфальтированной и гладкой. В машине слышался стук, он продолжался, нарастал; мне этот звук был знаком по случаю, произошедшему со мной перед отъездом из Тринидада. Мы остановились, осмотрели колеса: передние держались нормально, а задние сильно болтались. Сняв левый диск, мы обнаружили, что все гайки отвинчены и слезают с болтов так, что вот-вот слетят. Это было очень странно.
«В эти выходные вы наблюдали политику в чистом виде», — сказал мне доктор Джаган за ленчем в Правительственном доме Нью-Амстердама. «Если вообще хочешь научиться думать, надо ехать за границу».
Доктор Джагана все видят по-разному. Одни не доверяют ему, потому что он коммунист; другие не доверяют ему потому, что он перестал быть коммунистом и всего лишь один из колониальных политиков, желающих власти. Одни считают, что он ведет расовую политику. Другим кажется, что это ему не удается. («Я ненавижу Чедди, — сказал мне как-то хорошо образованный индиец. — Чем больше я на него смотрю, тем больше ненавижу. Однажды утром индийцы этой страны проснутся и узнают, что Чедди продал их с потрохами»). Есть и те, кто считает, что доктор Джаган представляет собой радикальное изменение в расовой системе: он же не белый, — об этом мне напомнил один негр (об этом вообще легко забывают). При существующей колониальной системе многие коричневые и черные, у которых черная и коричневая кожа, но которые «держатся в рамках», с трудом прощает такое.
Колониальная ситуация в Вест-Индии уникальна, потому что Вест-индские земли во всей их расовой и социальной сложности — это кровь и плоть империи, так что отход от империи почти не имеет смысла. В такой ситуации единственной силой, способной вдохнуть жизнь в народ, является национализм. Мне кажется, что в Британской Гвиане в 1953 году, помимо напускной храбрости, накипи, бравады, существовал конструктивный национализм. Это было достижением Джаганов, мистера Бернхема и их коллег, и его уничтожили отмена конституции и незаслуженное унижение — роспуск армии. Недавно преодоленный колониализм легко возрождается снова. Под давлением извне страна утратила единство, точно так же, как вест-индцы в Лондоне во время волнений в Ноттинг-Хилле, и общая энергия, уже собранная в единую силу, которая должна была направиться на упорядоченную и давно назревшую, перезревшую даже социальную революцию, рассеялась в расовых противостояниях, партийной борьбе и простом страхе, создавая ту самую неразбериху, которая для сегодняшней Гвианы куда опаснее, чем якобы готовившийся заговор 1953 года.
Отчаяние здесь вселяет тщета, бессмысленность действий. Ведь, говоря о Гвиане, мы говорим о стране, скромные ресурсы которой еще и используются неправильно, а география навязывает ей такую администрацию и такие государственные проекты, которые совершенно не соответствуют ее доходам и количеству населения. Мы говорим о дамбе, которая постоянно рушится и ремонтируется, рушится и ремонтируется, о плотинах, которые из-за нехватки средств строят из грязи, о грунтовых дорогах и пунктире экспериментального покрытия, о дорогах, которые необходимы, но которые еще не построены, о разваливающемся железнодорожном сообщении («Три четверти пассажирских подвижных составов устарели и уже приближаются к той отметке, после которой ремонт невозможен, — говорится как бы между делом в небольшой заметке в правительственной газете, посвященной „Программе развития“»); о трех натруженных «дакотах» и двух груммановских гидросамолетах Авиалиний Британской Гвианы. И еще думаешь об улицах Албуистауна, на которых детей как в школьном дворе на перемене.
