Все притихли, доктор Талбот читал какой-то роман в бумажной обложке, о котором я никогда не слышал. Я вынул свою книжку, пингвиновское издание «Имморалиста» — я читал его из чувства долга и мучился с ним по заслугам, — и мгновенно забеспокоился о названии, которое может быть понято как непристойное. Доктор Талбот предупредил меня о запретах, действующих в миссии, на катере которой мы ехали: сигареты нельзя, алкоголь нельзя, кофе, чай, перец, мясо, рыбу тоже нельзя, петь и свистеть тоже нельзя, только церковные гимны. Мы уже нарушили несколько правил. Американец пил кофе, а я постоянно прикладывался к виски, чтобы заглушить неприятное ощущение от намокшей в какао одежды. А еще я курил.
Держась между скал, крича что-то индейцам на берегу, мы добрались до волока. Слышался рев водопада. Солнце освещало один берег, и вода, которая в тени была черной, стала цвета вина в поднятом к свету бокале, с танцующими светящимися пылинками. Лодку разгрузили. Доктор Талбот и я доверили свой багаж индейцам и с трудом стали пробираться по грязи между высокими прямыми белыми деревьями разного охвата. Несколько раз мы поскользнулись. Американец не допустил, чтобы кто-то прикасался к его пакетам; обвесившись ими, он медленно, очень медленно, покачиваясь еще сильнее, чем на аэродроме Аткинсона, нашаривал путь по хлюпающей грязи. Мы ждали его на другой стороне; и когда, после долгих минут, он появился, на его помятом, усталом лице не было признаков ни одержанной победы, ни принесенной жертвы.
Наше путешествие почти закончилось. Через несколько минут мы были рядом с Параимой. Деревня лежала слева, в другую сторону — расчищенное взлетное поле. Палмер, английский атташе по вопросам сельского хозяйства, человек хрупкого телосложения, едва за двадцать, одетый в брюки цвета хаки, холщовые туфли и большую соломенную шляпу, вышел на берег, чтобы поприветствовать нас. Особенно он был рад доктору Талботу: в миссии было много больных, и даже пастора с семьей болезнь не обошла. Доктор Талбот выгрузился вместе с книгами и зонтиком; он останавливался в доме деревенского головы. Мы прошли еще несколько сотен ярдов до миссии и увидели на берегу двоих детей в плавках, белокожих, светловолосых и веснушчатых — поразительное зрелище после целого дня на реке, в лесу, среди индейских лиц.
«Вы кто?» — спросил мальчик постарше, предупреждая мой вопрос. Его американский акцент добавил нереальности всей этой встрече и сделал немного дерзким простои и законный вопрос.
Его отец, пастор, моложавый, высокий, худой, с очками на носу, спустился с высокого берега к черной воде.
«Меня зовут Винтер», — сказал американец, протягивая вперед бугристую, неожиданно большую руку. Сравнив его акцент с акцентом пастора, я понял, до какой невероятной степени мистер Винтер южанин.
Мы вскарабкались вверх по берегу. Миссия, целый комплекс деревянных строений, расположенных кругом, стояла на склоне, на конце большой росчисти, еще топорщащейся пнями, что указывало скорее на опустошение, чем на развитие. Большие валуны, такие, как мы видели на реке, вросли в землю. Кое-где догорали корни деревьев: пламени не было — густой белый дым.
Американцы, казалось, воздействовали друг на друга. Мистер Винтер, уже не столь трепетно относящийся к своим пакетам, монотонно и невнятно тянул слова, как будто освобождаясь от всего того, что было закупорено в нем в течение двух дней молчания. Пастор становился все сердечнее, а его акцент все резче. Он пригласил нас на ужин и очень сожалел, что не мог сделать для нас большего.
«Если бы жена моя не болела, мы рады были бы принять вас у себя дома», — сказал он.
Неожиданно гудение мистера Винтера прекратилось. Когда пастор обмолвился о желтой лихорадке, мистер Винтер оглянулся, как будто в поисках своих пакетов, опять помрачнел и сказал, что не любит пользоваться «чужой едой».
Мы должны были жить в одной комнате в неотделанном, недостроенном деревянном доме, который все еще резко пах свежим тропическим кедром. Пастор подвесил мой гамак. Было приятно узнать, сколько бы ни было у мистера Винтера пакетов, гамака у него не было. Был у него соломенный тюфяк, и единственное место, где его можно было расстелить, это низкий верстак, короче на целый фут. Рассовав свои пакеты и вновь обретя самодостаточность, он отверг извинения пастора таким тоном, как будто отвергал и самого пастора.
Я хотел искупаться до заката. Пастор сказал, что вода слишком холодная для острозубых пираний и в подтверждение своих слов предложил пойти вместе. Меня заинтересовали огромные валуны в земле. Они были покрыты аккуратными бороздками, как будто по трафарету, — думаю, эти следы оставила вода. Я спросил пастора о возрасте глыб. Он сказал, что адвентистам нет дела до «болтовни геологов» и что миру шесть тысяч лет. Вода была черно-коричневой, и страшно было на закате, в лесном молчании, нырять в эту жидкую черноту. Глаза ее не видели. Казалось, они просто закрыты; ты был в пустоте.
В домах у подножия черной лесной стены загорались огни. Мерцали тлеющие пни; их потрескивание разносилось по округе. Наша недостроенная комната была погружена во тьму. Мистер Винтер устроил себе постель — размерами она напоминала колыбель — и задрапировал ее своей москитной сеткой. Он пил кофе и ел бутерброды при свете электрического фонаря. Я глотнул виски и отправился в дом одного из учителей-негров — книжные шкафы с религиозными книгами и учебниками, семья (включая бабушку), которая в молчании ужинает за покрытым клеенкой столом — и позаимствовал фонарь. Вспомнив, что от меня пахнет виски, я спросил учителя, запрещено ли курить. Бабушка посмотрела на меня. Учитель сказал, что пастор терпим, но спросил, не хочу ли я воспользоваться этой возможностью и бросить. Я пообещал попробовать и поспешил прочь с фонарем.
«Бла-адарю», — прогнусил мистер Винтер. Он сидел на краю своей постели, в полной темноте, и вертел ручки радиоприемника.
Дом пастора снаружи был покрашен и смотрелся внушительно с низким белым деревянным забором, а внутри царила простота, как у первопоселенцев. Он успокаивающе пах свежей краской: успокаивающе, потому что мистер Винтер бубнил о том, как заразна желтая лихорадка. Семья пастора — хорошенькая дочь, светловолосые веснушчатые мальчики, и даже маленькая Дебора Сью, которая притащила свою куклу, кукольную коляску и плюшевого мишку — была именно такой, какой, судя по книгам, фильмам и американским туристам, и полагается быть американской семье. Неожиданным было только их вегетарианство. На столе была банка с ореховым маслом, бисквиты, плоды анноны и молоко.
— Мне мало, — сказал младший мальчик, когда ему накладывали ореховое масло.
— Эй, — сказал пастор шутливо, — ты же вроде это не любишь, забыл?
Пастор рассказывал про миссию: ее открыли двадцать пять лет назад у подножия горы Рорайма на венесуэльской стороне. Когда власти, под давлением римско-католической церкви, попросили их удалиться, они пересекли границу Британской Гвианы, и индейцы последовали за ними.
Мы были в районе величайших водопадов мира — самый большой, в Венесуэле, был около 3000 футов — и пастор спросил, не хочу ли я посмотреть водопад Утши. Это был пустяковый водопад — всего семьсот футов, не выше чем Кайетур, но зато всего в шести часах отсюда.
На обратном пути я зашел к учителю-негру. Он сидел с китайским мальчиком, одним из моих соседей по недостроенному дому. Им обоим не понравилась идея прогуляться до Утши. Они заговорили о змеях, тиграх и диких вепрях. Дикие вепри охотятся стаей, и единственный способ спастись от них — это залезть на дерево, а прямые, лесные деревья без ветвей не очень подходят для таких целей. Я вспомнил яркий рассказ одного гвианского писателя о мальчике, на которого напали дикие вепри и съели с ног до головы, да так быстро, что он не падал, а просто, казалось, становился все короче и короче.
В тот же день, на Камарангском фармацевтическом пункте, я расспрашивал доктора Талбота о жизни в Параиме. «Городская жизнь», — сказал он неодобрительно. «С музыкальными автоматами, в которых играют только гимны», — сказал я. Агриппа засмеялся, но доктор Талбот сказал «No llames bocazas al cocodrilo hasta que cruzes el río» — «He дразни крокодила большеротым, пока не переплыл реку». И все же я был недалек от «Истины: на следующее утро меня разбудило громкое пение юного китайца в соседней комнате. Весь день так и шло: все то и дело напевали гимны себе под нос, а китайский мальчик в любой момент мог разразиться громким песнопением.
После стольких разговоров о заразных болезнях я проснулся, чувствуя себе чуть-чуть нездоровым, и, кроме того, все тело болело из-за не прекращавшейся всю ночь схватки с гамаком. Мистер Винтер также провел не лучшую ночь в своей колыбели, пытаясь уснуть с задранными кверху коленями.
„Ну, доброе утро“, — сказал он несчастным голосом, сидя на краю своей постели в нижнем белье. „Как — вы — там — справились — в — вашем — гамаке?“ Он говорил так медленно, что я тянулся за словами, ожидая, что каждое следующее будет очень важным. „Я помню, — сказал он, — как я в первый раз спал в гамаке“.
