— Думаю, партия в курсе и рулит, как и во всем, — смиренно сказал он. — Но так или иначе, это не моя сфера ответственности. Это тебе в Наркомпрос. Или, еще лучше, в отдел ЦК по образованию и науке. Мне это не нравится, я бы повел дело иначе, но соваться в это не буду. И тебе не советую.
— Ладно, — разочарованно сказал я. И добавил на всякий случай: — ЦК виднее, конечно.
Надо отдать Лаврентию должное. Когда его поставили курировать атомный проект, он действительно повел дело иначе. И плевать ему было, что у Курчатова или, скажем, у того же Флёрова индекс Хирша жидковат, а у сопляка Сахарова и вообще равен нулю.
Как говорится, результат не заставил себя ждать.
Огонь
А вот эта «черная маруся» оказалась наша.
Когда ночью под окнами проезжает машина, ее медленно всплывающий из тишины приглушенный рык не нарушает сна, потому что, не обрываясь затишьем, говорит: я мимо — и честно тонет вдали. Если не спишь, тоже не тревожит. Проехала — и уехала, а ты остаешься в уюте, в сонном безмолвии по эту сторону родных каменных стен, таких прочных.
Но вот когда ночная машина останавливается у твоего подъезда…
Точно пещерный человек, сквозь собственный раскатистый храп заслышавший непонятный шорох на самом пороге своего каменного обиталища, ты от внезапной тишины просыпаешься сразу.
И твоя жена тоже.
С полминуты мы лежали, не подавая вида, что проснулись, боясь даже дышать, и глядели в потолок. Там, лучась сквозь неплотно задернутые шторы, осветительной бомбой залегла меловая полоса. Когда гулко ударила внизу дверь парадного, мы переглянулись.
С лестницы донесся глухой железный вой карабкающегося вверх лифта.
— Оденусь на всякий случай, — стараясь говорить очень спокойно, предупредил я и откинул одеяло.
— Ты думаешь…
— Ничего я не думаю, Маш. Говорю же — на всякий случай. Что мне, трудно потом штаны опять снять?
Я успел надеть и домашние брюки, и футболку и торопливо приглаживал ладонью встрепанные со сна волосы, когда в дверь позвонили.
Звонок был не расстрельный. Не длинный и не короткий, бытовой, будто соседка пришла за солью или, скажем, попроситься телевизор посмотреть. Только почему в четвертом часу? Хотя вдруг ей не спится… Я зажег свет в прихожей и открыл.
Не соседка.
— Чем могу? — спросил я, сглотнув.
Классика. Трое в штатском.
Без нахрапа, точно неторопливые бульдозеры, что само по себе было бы обнадеживающим знаком, если б я вообще хоть что-то понимал, они вошли один за другим, ни слова не говоря; и только когда выстроились вдоль низкого стеллажа, где мирно дремала наша обувь, один из них, с бритой головой, коренастый и очень, очень крепкий, проговорил:
— Добрый вечер. Могу я видеть капитана…
— Что? — обомлел я.
Он назвал Сережку.
Им был нужен не я. И не Маша. И не папа Гжегош. Им нужен был сын.
— Да, он дома. Он на долечивании после…
— Мы знаем, — прервал бритоголовый. — Разбудите.
— А в чем дело?
— Есть вопросы.
Я в каком-то ступоре засосал собственную нижнюю губу и не двинулся с места. Смотрел в глаза бритоголовому и не мог пошевелиться.
— Раньше начнем, — сказал тот, — раньше кончим.
Я пошел в Сережкину комнату. Гости смиренно остались в прихожей, даже не пробуя сунуться дальше. Это тоже можно было понять как добрый знак. И обыска вроде не предвиделось.
Я тронул посапывавшего Сережку за голое плечо. Вот это нервы. Молодость. Не то что машина под окнами его не разбудила, но даже незнакомые голоса в прихожей. Однако при том надо отдать ему должное: от моего легчайшего прикосновения он проснулся мгновенно, по-военному.
— Что?
— Подъем, боевая тревога, — негромко сказал я и не добавил более ни слова. Встанет, выйдет, поймет сам.
Через каких-то три минуты сын, с орденом на груди и клюкой в руке, в безупречно сидящей, разглаженной ладонью и заправленной в рюмочку гимнастерке, поскрипывая ремнями, вышел в прихожую. Троица впилась в него одинаковыми глазами.
— Вам придется проехать с нами, — сказал бритоголовый.
На лице сына не дрогнул ни единый мускул.
— От винта, — ответил он.
Бритоголовый перевел взгляд на меня.
— Извините за беспокойство, — сказал он. — Можете продолжать сон.
Я едва сдержал уже готовый вырваться визгливый хохот. Ненавижу истерики, но тут… Едва сдержал.
Когда они вышли, и дверь закрылась, и металлический вой лифта, прерываемый клацаньем на этажах, потянулся, удаляясь, вниз, я на несколько мгновений прислонился к стене спиной. Ноги не держали. Открылась дверь в комнату тестя. Он был уже полностью одет и в руке держал узелок.
— Опоздал, — сказал я. — Долго штаны натягиваешь. Это не к тебе, папа Гжегош. В одну реку не ходят дважды.
— Еще как ходят, — ответил он, озираясь и пытаясь понять кого.
— За Сережкой, — сказал я. От изумления у него на миг округлились глаза, а потом на лице проступило мрачное торжество: мол, я так и знал.
— Ну что? — спросил он. — Уже и новых героев в ту же молотилку?
— Слушай, форпост Европы, — сказал я. — Только не сейчас.
Не смертельно, лихорадочно думал я. Не смертельно. Ни его, ни меня пальцем не тронули… Назвали на «вы»… Не сорвали награды и знаки различия… Не отобрали трость — а ведь сталось бы, если моча в голову ударит или если получена соответствующая инструкция. Демонстративно вежливы были, просто демонстративно. Извинились — это вообще ни в какие ворота. Не смертельно. Совершенно другой код. Непонятно — да. Но явно не смертельно.
— Что теперь? — спросил тесть.
— А ты разве не слышал? — ответил я. — Можешь продолжать сон.
Он дернул губами и, резко повернувшись, ушел к себе. Плотно закрыл дверь.
Все равно я услышал, как звякнул стакан.
В спальне горел ночник. Маша сидела на кровати, обхватив колени руками и глядя в стену.
— Ты им отдал его без единого слова, — сказала она, глянув на меня коротко и непримиримо.
— С этими говорить не о чем, — ответил я.
— Ты им его отдал! — крикнула она.
— Ты бы хотела, чтоб я начал отстреливаться? Вот тогда бы нам всем конец.
— А так — всего лишь ему, да?
— Нет, — сказал я. — Не глупи. Это не то, что тебе показалось.
— А что? На прием в Кремль так не увозят.
— Да.
— Так что тогда?
— Еще не знаю.
Было без четверти четыре. Звонить куда-то — бессмысленно. Коба, возможно, и не спит еще, но наверняка не будет обрадован, если ему жахнуть сейчас по мозгам нашими проблемами. Лаврентию звонить раньше девяти утра тоже не стоило. Озвереет попусту, безо всякой пользы для дела. Минут пять я катал варианты и так и этак; очень трудно было сосредоточиться под осуждающим и нетерпеливым взглядом Маши. Ничего не вытанцовывалось; по всему получалось, надо ждать. Пусть каких-то несколько часов, и пусть даже они могли оказаться для сына нелегкими.
— Хочешь брому? — спросил я.
— Ты за кого меня принимаешь? — спросила она. Действительно, она не проронила ни звука, ни слезинки. — За кисейную барышню? Не дождешься. Я колючую проволоку под пулеметным огнем резала. И не вздумай меня утешать руками. Я ничего не забыла.
— Чего ты не забыла? — устало спросил я.
— Ничего не забыла.
— Чего ничего?
Она не ответила.
Больше мы не разговаривали. Сохранять неподвижность было труднее всего. Тело требовало действий: стрелять, бежать, ползти, карабкаться, закладывать адские машины. Душить. Но было бы бездарно и недостойно бегать из угла в угол. Маша тоже осталась сидеть — в полупрозрачной соблазнюшке, такой беспомощно-трогательной сейчас, точно любимый зайка на подушке больного ребенка; со спутанными волосами на плечах, грудью в голубых прожилках, сухими глазами и ускользающим от меня взглядом.
Светало. Снаружи зазвучало утро; подали голоса просыпающиеся птицы, невозбранно прокатил по пустой улице первый троллейбус, что-то уронил дворник. Еще час, думал я. Еще какой-то час. С кого начать? Кому звонить первому, чтобы не напортачить и не сделать хуже? Наверное, сначала окольно… Климу? Он же оборонный нарком, его подпись еще не просохла на приказе о Сережкином награждении… Васе Сталину? Занавески на окнах медленно пропитывались розовым соком и начали светиться, как лепестки цветов на просвет. И в этот момент в замке лестничной двери заскрежетал ключ.
Меня будто вытряхнули из кресла. Я влетел в прихожую как раз, когда открылась дверь, и успел увидеть, как Сережка — невредимый, без единого синяка, без единой царапины, в нетронутой, по-прежнему безупречно сидящей форме — втискивается с лестничной площадки. Он двигался медленно и неуверенно, точно забыл, как работают и за что отвечают руки-ноги, и вспоминает на ходу. Притворил дверь. Замок щелкнул. Сын отвернулся от двери и только тогда увидел меня. Механически улыбнулся; глаза остались мертвыми.
