знал, что барин этот – баловник и прежде всегда им Василий занимался, он и говорит: «Никак невозможно, ваша милость, ему одному идти: он – не очередной и ничего этого не понимает». – «Ну, черт с вами, давайте двоих с Васильем!» Васька как вошел и говорит: «Сколько же вы нам положите?» – «Кроме пива, десять рублей». А у нас положение: кто на дверях занавеску задернул, значит, баловаться будут, и старосте меньше пяти рублей нельзя вынести; Василий и говорит: «Нет, ваше благородие, нам так не с руки». Еще красненькую посулил. Пошел Вася воду готовить, и я стал раздеваться, а барин и говорит: «Что это у тебя, Федор, на щеке: родинка или запачкано чем?» – сам смеется и руку протягивает. А я стою, как дурак, и сам не знаю, есть ли у меня
какаяродинка на щеке, нет ли. Однако тут Василий, сердитый такой, пришел и говорит барину: «По-жалуйте-с», – мы все и пошли.
– Матвей-то живет у вас?
– Нет, он на место поступил.
– К кому же? К полковнику?
– К нему, 30 рублей, на всем готовом, положил.
– Он никак женился, Матвей-то?
– Женился, сам же ему на свадьбу и денег дал, пальто за 80 рублей сделал, а жена что же? Она в деревне живет, разве дозволят на таком месте с бабой жить? Я тоже на место надумал идти, – промолвил, помолчав, рассказчик.
– Как Матвей все равно?
– Барин хороший, один, 30 рублей тоже, как Матвею.
– Пропадешь ты, Федя, смотри!
– Может, и не пропаду.
– Да кто такой барин-то, знакомый, что ли?
– Тут, на Фурштадтской, живет, где еще Дмитрий служит в младших, во втором этаже. Да он и здесь, у Степана Степановича, иногда бывает.
– Старовер, что ли?
– Нет, какое! Он даже и не русский, кажется. Англичанин, что ли.
– Хвалят?
– Да, говорят, хороший, добрый барин.
– Ну, что же, в час добрый.
– Прощай, дядя Ермолай, спасибо на угощенье.
– Заходи когда, Федя, в случае.
– Зайду, – и легкой походкой, постукивая каблуками, Федор пошел по коридору, хлопнув дверью. Ваня быстро вышел, не вполне сознавая, зачем это делает, и крикнул вслед проходившему парню в пиджаке поверх русской рубашки, из-под которого висели кисти пояса шнурком, в низеньких лакированных сапогах и в картузе набекрень: «Послушайте, не знаете ли, скоро будет Степан Степанович Засадни?»
Тот обернулся, и в свете, проникающем из номерной двери, Ваня увидел быстрые и вороватые серые глаза на бледном, как у людей, живущих взаперти или в вечном пару, лице, темные волосы в скобку и прекрасно очерченный рот. Несмотря на некоторую грубость черт, в лице была какая-то изнеженность, и хотя Ваня с предубеждением смотрел на эти вороватые ласковые глаза и наглую усмешку рта, было что-то и в лице и во всей высокой фигуре, стройность которой даже под пиджаком бросалась в глаза, что пленяло и приводило в смущенье.
– А вы их изволите дожидаться?
– Да, уж скоро 7 часов.
– Шесть с половиной, – поправил Федор, вынув карманные часы, – а мы думали, что никого нет у них в комнате… Наверно, скоро будут, – прибавил он, чтоб что-нибудь сказать.
– Да. Благодарю вас, извините, что побеспокоил, – говорил Ваня, не двигаясь с места.
– Помилуйте-с, – отвечал тот с ужимкой.
Раздался громкий звонок, и вошли Штруп, Засадни и высокий молодой человек в поддевке. Штруп быстро взглянул на Федора и Ваню, стоящих все друг против друга.
– Извините, что заставил вас дожидаться, – промолвил он Ване, меж тем как Федор бросился снимать пальто.
Как во сне видел Ваня все это, чувствуя, что уходит в какую-то пропасть и все застилается туманом.
Когда Ваня вошел в столовую, Анна Николаевна кончила говорить: «И обидно, знаете, что такой человек так себя компрометирует». Константин Васильевич молча повел глазами на Ваню, взявшего книгу и севшего у окна, и заговорил:
– Вот говорят: «изысканно, неестественно, излишне», но если оставаться при том употреблении нашего тела, какое считается натуральным, то придется руками только раздирать и класть в рот сырое мясо и драться с врагами; ногами преследовать зайцев или убегать от волков и т. д. Это напоминает сказку из «1001 ночи», где девочка, мучимая идеею финальности, все спрашивала, для чего сотворено то или это. И когда она спросила про известную часть тела, то мать ее высекла, приговаривая: «Теперь ты видишь, для чего это сотворено». Конечно, эта мамаша наглядно доказала справедливость своего объяснения, но вряд ли этим исчерпывалась дееспособность данного места. И все моральные объяснения естественности поступков сводятся к тому, что нос сделан для того, чтобы быть выкрашенным в зеленую краску. Человек все способности духа и тела должен развить до последней возможности и изыскивать применимость своих возможностей, если не желает оставаться калибаном.
– Ну, вот гимнасты ходят на головах…
– «Что ж, это во всяком случае плюс, и, может быть, это очень приятно», сказал бы Ларион Дмитриевич, – и дядя Костя с вызовом посмотрел на Ваню, не перестававшего читать.
– При чем тут Ларион Дмитриевич? – заметила даже Анна Николаевна.
– Не думаешь же ты, что я излагал свои собственные взгляды?
– Пойду к Нате, – заявила, вставая, Анна Николаевна.
– А что, она здорова? Я ее совсем не вижу, – почему-то вспомнил Ваня.
– Еще бы, ты целыми днями пропадаешь.
– Где же я пропадаю?
– А уж это нужно у тебя спросить, – сказала тетка, выходя из комнаты.
Дядя Костя допивал остывший кофе, и в комнате сильно пахло нафталином.
– Вы про Штрупа говорили, дядя Костя, когда я пришел? – решился спросить Ваня.
– Про Штрупа? Право, не помню, так что-то Анета мне говорила.
– А я думал, что про него.
– Нет, что же мне с ней-то об Штрупе говорить?
– А вы действительно полагаете, что Штруп таких убеждений, как вы высказывали?
– Его рассужденья таковы; поступки не знаю, и убежденья другого человека – вещь темная и тонкая.
– Разве вы думаете, что его поступки расходятся со словами?
– Не знаю; я не знаю его дел, и потом, не всегда можно поступать сообразно желанью. Например, мы собирались давно уже быть на даче, а между тем…
– Знаете, дядя, меня этот старовер, Сорокин, зовет к ним на Волгу: «Приезжайте, – говорит, – тятенька ничего, не заругает; посмотрите, как у нас существуют, если интересно». Так вдруг расположился ко мне, не знаю и отчего.
– Ну, что же, вот и отправляйся.
– Денег тетя не даст, да и вообще не стоит.
– Почему не стоит?
– Так все гадко, так все гадко!
– Да с чего же вдруг все гадко-то стало?
– Не знаю, право, – проговорил Ваня и закрыл лицо руками.
Константин Васильевич посмотрел на
