леса на том берегу и все бледневший багрянец вечернего неба; молчал и Ваня, будто продолжавший слушать свою собеседницу, полуоткрывши рот, всем существом, потом вдруг не то печально, не то осуждающе заметил:
– А бывает, что и так люди грешат: из любопытства или гордости, из корысти.
– Бывает, все бывает; их грех, – как-то униженно созналась Марья Дмитриевна, не меняя позы и не поворачиваясь к Ване, – но тем, в которых есть вложеное, трудно, ах как трудно, Ванечка! Не в ропот говорю; другим и легка жизнь, да ни к чему она; как щи без соли: сытно, да не вкусно.
После комнаты, балкона, сеней, двора под яблонями обеды перенеслись в подвал. В подвале было темно, пахло солодом, капустой и несколько мышами, но считалось, что там не так жарко и нет мух; стол ставили против дверей для большей светлости, но когда Маланья, по двору почти бежавшая с кушаньем, приостанавливалась в отверстии, чтобы спуститься в темноте по ступенькам, становилось еще темнее, и стряпуха неизбежно ворчала: «Ну уж и темнота, прости Господи! Скажите, что выдумали, куда забрались!» Иногда, не дождавшись Маланьи, за кушаньями бегал кудрявый Сергей, молодец из лавки, обедавший дома вместе с Иваном Осиповичем; и, когда он несся потом по двору, высоко держа обеими руками блюдо, за ним катилась и кухарка с ложкой или вилкой, крича: «Да что это, будто я сама не подам? Зачем Сергея-то гонять? Я бы скоро…»
– Ты бы скоро, а мы сейчас, – отпарировал Сергей, ухарски брякая посудой перед Ариной Дмитриевной и усаживаясь с улыбочкой на свое место между Иваном Осиповичем и Сашей.
– И к чему это Бог такую жару придумал? – допытывался Сергей. – Никому-то она не нужна: вода сохнет, деревья горят, – всем тяжело…
– Для хлеба, знать.
– Да и для хлеба безо времени да без меры не большая прибыль. А ведь и вовремя и не вовремя – все Бог посылает.
– Не вовремя – тогда, значит, испытание за грехи.
– А вот, – вмешался Иван Осипович, – у нас одного старика жаром убило; никого не обижал и шел-то на богомолье, а его жаром и убило. Это как понимать надо?
Сергей молча торжествовал.
– За чужие, знать, грехи, не за свои пострадал, – решил Прохор Никитич не совсем уверенным тоном.
– Как же так? Другие будут пьянствовать да гулять, а Господь за них безвинных стариков убивать?
– Или, простите, к примеру, вы бы долгов не платили, а меня бы за вас в яму посадили; хорошо бы это было? – заметил Сергей.
– Лучше щи-то хлебай, чем глупости разводить; к чему да к чему; сам-то ты к чему? Ты думаешь про жару, что она ни к чему, а она, может, про тебя думает, что ты, Сережка, ни к чему.
Насытившись, долго и тягостно пили чай, кто с яблоками, кто с вареньем. Сергей снова начинал резонировать:
– Часто очень бывает затруднительно понять, что как понимать следует; возьмем так: убил солдат человека, убил я; ему – Георгия, меня на каторгу, – почему это?
– Где тебе понять? Вот я скажу: живет муж с женой и холостой с бабой путается; другой скажет, что все одно, а большая есть разница. В чем, спрашивается?
– Не могу знать, – отозвался Сергей, смотря во все глаза.
– В воображении. Первое, – говорил Прохор Никитич, будто отыскивая не только слова, но и мысли, – первое: женатый с одной дело имеет – раз; другое, что живут они тихо, мирно, привыкли друг к другу и муж жену любит все равно как кашу ест или приказчиков ругает, а у тех все глупости на уме, все хи-хи да ха-ха, ни постоянства, ни степенности; оттого одно – закон, другое – блуд. Не в деянии грех, а в прилоге, как прилагается дело-то к чему.
– Позвольте, ведь бывает, что и муж жену с сердечным трепетом обожает, а другой и к любовнице так привык, что все равно ему – ее поцеловать, комара ли раздавить: как же тогда разбирать, где закон, а где блуд?
– Без любви такое делать – скверность одна, – отозвалась вдруг Марья Дмитриевна.
– Вот ты говоришь: «скверность», а мало слова знать, надо их силу понимать. Что сказано: «скверна» – идоло-жертвенное, – вот что зайцев, примерно, есть – скверна, а то – блуд.
– Да что ты все «блуд» да «блуд»! Подумаешь, какой разговор при мальчиках завел! – прикрикнула Арина Дмитриевна.
– Ну, что ж такое, они и сами понимать могут. Так ли, Иван Петрович? – обратился старик Сорокин к Ване.
– Что это? – встрепенулся тот.
– Как вы насчет всего этого полагаете?
– Да, знаете ли, очень трудно судить о чужих делах.
– Вот правду, Ванечка, сказали, – обрадовалась Арина Дмитриевна, – и никогда не судите; это и сказано: «Не судите, да не судимы будете».
– Ну, другие не судят, да судимы бывают, – проговорил Сорокин, вылезая из-за стола.
На пристани и на мостках оставались лишь торговки с булками, воблой, малиной и солеными огурцами; причальщики в цветных рубахах стояли, опершись на перила, и плевали в воду, и Арина Дмитриевна, проводив старика Сорокина на пароход, усаживалась на широкую линейку рядом с Марьей Дмитриевной.
– Как это ты, Машенька, лепешки-то забыла? Прохор Никитич так любят чай с ними кушать.
– Да ведь на самом на виду и положила-то их, а потом и не к чему.
– Хоть бы ты, Парфен, напомнил!..
– Да ведь мне-то что же? Если бы где на воле забыли, я бы, конечно, скричал, а то я в горницы не ходил, – оправдывался старик работник.
– Иван Петрович, Саша! Куда же вы?! – позвала Арина Дмитриевна молодых людей, начавших уже подыматься в гору.
– Мы, маменька, пешком пройдемся, еще раньше вас придем тропкой-то.
– Ну, идите, идите, ноги молодые. А то проехались бы, Иван Петрович? – уговаривала она Ваню.
– Нет, ничего, мы пешком, благодарю вас, – кричал тот с полугоры.
– Вон – любимовский прибежал, – заметил Саша, снимая фуражку и оборачиваясь слегка вспотевшим, раскрасневшимся лицом к ветру.
– Прохор Никитич надолго уехал?
– Нет, дольше Петрова дня не пробудет на Унже, там дела немного, только посмотреть.
– А вы, Саша, разве никогда с отцом не ездите?
– А я и всегда с ним езжу, это вот только что вы у нас гостите, так я не поехал.
– Что же вы не поехали? Зачем из-за меня стесняться?
Саша снова нахлобучил фуражку на разлетевшиеся во все стороны черные волосы и, улыбнувшись, заметил:
– Никакого стесненья тут, Ванечка, нет, а я так рад очень с вами остаться. Конечно, если бы с мамашей да тетенькой с одними, я бы соскучал, а так
