– Раввин! Твоя одежда не соответствует предписаниям. Тебе не стыдно? Смотри, какая она грязная!
Элиас испуганно хлопал ресницами, не понимая, к чему клонит эсэсовец.
– Ты должен переодеться! Немедленно!
Элиас поднял взгляд на обершарфюрера. На его лице появилось выражение отчаяния, но эсэсовец его проигнорировал.
– Поднимайся, еврейская свинья. Вставай!
Сделав над собой неимоверное усилие, Элиас сумел приподняться и встать на четвереньки. Чуть-чуть передохнув, он подпер себе поясницу ладонью и – тратя уже последние силы – выпрямился. Его влажная одежда прилипала к телу. От нее исходил запах горячей похлебки.
Его глаза сейчас находились прямо напротив глаз обершарфюрера – всего лишь в паре десятков сантиметров.
– Ты что, не слышал? Я сказал тебе снять с себя одежду! Ты не можешь ходить в таком виде!
Элиас отупело пялился на эсэсовца.
– Тебе что, уши залило похлебкой? А ну, немедленно раздевайся!
Обершарфюрер схватил палку и с угрожающим видом занес ее над головой Элиаса.
Раввин вздрогнул и начал расстегивать первую пуговицу куртки.
– Schnell! – заорал эсэсовец ему прямо в лицо.
Куртка прилипала к тощему торсу Элиаса. С трудом стащив ее, он кинул ее на пол. Майка тоже была мокрой.
– Теперь штаны! Schnell! – потребовал обершарфюрер. Элиас приспустил штаны. Под ними находилась повязка, обернутая вокруг его впалого живота и худющих бедер.
– Раздевайся! – рявкнул эсэсовец.
Элиас бросил штаны на лежащую на полу куртку. Обершарфюрер, удовлетворенно хмыкнув, стал легонько ударять по ладони своей руки палкой, которую он держал в другой руке.
– Прекрасно! А теперь иди и найди себе чистую одежду. Здесь, в прачечной, это будет нетру…
Эсэсовец запнулся: что-то привлекло его внимание. Он протянул руку к Элиасу. Раввин испуганно замер.
– А это еще что такое?
Эсэсовец показал рукой на краешек чего-то бумажного, торчащий из-за грязной повязки в районе живота. Элиас опустил глаза. Его лицо как будто окаменело.
Обершарфюрер ухватился пальцами за краешек и, вытащив небольшой прямоугольник из плотной бумаги, с торжествующим видом поднял его над головой.
– Фотография! – воскликнул он.
Элиас ошеломленно смотрел на самое дорогое из всего, что у него еще оставалось – реликвию, которая вплоть до сего момента давала ему силы бороться за жизнь.
– И кто это такая? – спросил эсэсовец. – Твоя маленькая потаскушка?
Элиаса охватила дрожь. Он сжал кулаки. Моше уставился на раввина, пытаясь перехватить его взгляд и мимикой заставить его сдержаться, однако в этом не было необходимости. Раввин не издал даже звука. Лишь его глаза сверкали негодованием.
– Ты разве не знаешь, что существующими правилами категорически запрещено иметь при себе какие-либо личные вещи? Мне придется тебя наказать.
Эсэсовец радостно улыбнулся: у него появился повод отыграться на заключенных за необычное ночное дежурство, которое ему приходится из-за них нести. Сжимая в одной руке фотографию – на таком расстоянии от Элиаса, чтобы тот не мог до нее дотянуться, – он второй рукой начал ритмично бить раввина палкой по бедру.
– Фотография конфискована, – объявил он, размахивая снимком все ближе и ближе к лицу Элиаса.
– Умоляю вас, Herr Oberscharführer, отдайте мне фотографию… – промямлил Элиас.
– Что-что? Ты осмелился первым заговорить с обершарфюрером?
– Herr Oberscharführer, умоляю вас… Это единственная фотография моей дочери… Больше у меня от нее ничего не осталось…
Эсэсовец слушал Элиаса, надменно ухмыляясь. Его палка поднималась и опускалась, поднималась и опускалась… Каждый раз, когда она ударяла по бедру раввина, в бараке раздавался тихий, но угрожающий гул: заключенные, похоже, были на грани того, чтобы взбунтоваться.
– Умоляю вас, отдайте фотографию…
По ввалившейся щеке раввина потекла слеза.
– Умоляю вас, отдайте фотографию…
– Herr Oberscharführer, – неожиданно раздавшийся голос Берковица заставил эсэсовца вздрогнуть и с удивленным видом обернуться.
– Herr Oberscharführer, – сказал Берковиц, делая шаг вперед, – Элиас себя очень плохо чувствует, он ничего не ел с самого утра и очень сильно ослабел. Сжальтесь над ним, он…
– Да вы тут все вообще обнаглели! – Злорадная ухмылка на лице сменилась гримасой ярости. – То, что комендант вас сейчас опекает, еще не дает вам права заговаривать со мной первыми! Понятно?
Берковиц, несколько секунд поколебавшись, открыл было рот, чтобы что-то сказать, но затем передумал и отступил на шаг.
– Послушай, Иоганн, – попытался урезонить обершарфюрера своим обычным непринужденным тоном Моше, – нет никакой необходимости в том, чтобы строить из себя буку… Ты ведь прекрасно знаешь, почему мы находимся здесь.
Эсэсовец повернул голову к Моше.
– Ничего я не знаю. Я всего лишь выполняю приказ.
– Да ладно тебе… Для одного из нас это будет последняя в его жизни ночь. Не будь сейчас уж слишком бдительным… – Моше ловким движением, словно фокусник, вытащил из-под своей куртки две сигареты и протянул их обершарфюреру. Тот засунул палку, которую держал в руке, себе под мышку и, взяв сигареты, стал их с восторженным видом разглядыватъ.
– «Ибар»… замечательные сигареты. Как ты умудрился их раздобыть?
– Мне принесли их по моему заказу из магазина на углу, он открыт всю ночь, – ответил, засмеявшись, Моше.
Из того же тайника под своей курткой он достал металлическую зажигалку, нижняя половина которой была покрыта шагреневой кожей.
– Прошу!..
Эсэсовец, запихнув свою палку обратно за поясной ремень, положил одну сигарету в карман, а кончик второй засунул в рот. Взяв зажигалку, он щелкнул ее механизмом.
– Красивая… – восхищенно сказал он. – И функционирует хорошо. Черт тебя побери, Моше… А ты умеешь устраиваться в жизни, да?
Обершарфюрер задумчиво посмотрел на огонек зажигалки, а затем поднес его к кончику торчавшей изо рта сигареты. В другой руке он продолжал держать фотографию. Элиас все никак не мог оторвать взгляд от своей реликвии. Эсэсовец с наслаждением несколько раз затянулся сигаретой. Обершарфюрер, похоже, не собирался возвращать зажигалку: он держал ее на ладони и внимательно разглядывал.
– Великолепная… – вздохнул он. Затем сделал по-военному строгое лицо и сказал: – А теперь можете возобновить ваши обсуждения. Когда примете решение, позовите меня. Но не позднее шести утра.
Он повернулся, собираясь уйти.
– Иоганн… – позвал его Моше.
Эсэсовец неохотно оглянулся:
– Чего тебе, Моше? Ты хотел мне что-то сказать?
– Фотография… – Моше взглядом показал на фотографию.
– Комендант приказал мне докладывать ему обо всем, что происходит в этом бараке. Фотография конфискована.
При этих его словах лицо Элиаса перекосилось от отчаяния.
– Ида! – С этим криком раввин бросился к уже повернувшемуся к нему спиной эсэсовцу, намереваясь выхватить у него из руки снимок. Однако обершарфюрер, даже находясь к Элиасу спиной, догадался – а может, он это предвидел – и резко отскочил в сторону. Протянутая рука Элиаса поймала лишь воздух. Обершарфюрер, бросив зажигалку на пол и схватив палку, замахнулся и ударил ею по плечу раввина, не успевшего ни отпрянуть, ни хотя бы защититься рукой.
Элиас, вскрикнув от боли, повалился на пол. Обершарфюрер, подскочив к нему поближе, начал яростно бить его ногами сначала по спине, а затем в бок. Жуткие стоны, которые издавал Элиас, еще больше разозлили эсэсовца, и он начал бить раввина и по голове.
– Arschloch![77] Как ты смеешь… нападать на немца? Я тебя сейчас хорошенько проучу…
Превращенная от ударов в кровавое месиво плоть издавала еле слышные хлюпающие звуки. Из уха Элиаса, расползаясь лужицей по полу, потекла струйка крови. Раввин уже больше не двигался. Его тело превратилось в бесформенную массу. Ни у кого из семи других заключенных не хватило мужества вмешаться. Они лишь молча наблюдали за зверским избиением, происходившим прямо у них на глазах.
– Хватит, Иоганн, хватит… – наконец сказал тихим голосом, набравшись храбрости, Моше.
Häftlinge, притащившие сюда, в этот барак, котел с похлебкой, стояли, едва не окаменев от ужаса.
Гнев обершарфюрера потух так же внезапно, как и вспыхнул. Эсэсовец перестал бить раввина. Он от напряжения вспотел и дышал очень тяжело. Поправив свое обмундирование, он направился было к выходу, но, заметив, что его палка забрызгана кровью, наклонился и вытер ее краем валяющейся на полу одежды Элиаса.
Затем он посмотрел на неподвижное тело раввина.
– Мне придется доложить обо всем коменданту, – сказал он не столько находившимся в бараке заключенным, сколько самому себе. – Он будет недоволен.
Обершарфюрер вышел из барака, а вслед на ним, подняв подвешенный на палке котел, засеменили и двое приносивших похлебку заключенных. Дверь барака захлопнулась.
