— Вы работаете, Костя? — спросил он.
— Работаю. А куда денешься? Кусать-то нужно что-нибудь, да и в Германию в два счета угодить можно, если не определишься, — ответил Константин длинно, будто оправдываясь.
— Где же вы определились?
— В театре.
— В театре? Кем?
«Нет, все-таки везение. Кажется, после встречи с этим мальчиком, которому так не по душе гестаповская служба, качели понеслись в другую сторону… В театре! Надо же… Ну, конечно, в театре. Где же еще?» В памяти Шумова вновь возникло лицо стрелявшего в бургомистра человека — полоска на лбу, от которой тянулись гладко зачесанные назад светло-рыжие «немецкие» волосы, полоска от неумело закрепленного парика и выбившаяся прядь. «Это он, и он работает в театре».
Константин уловил в тоне Шумова нечто нарушившее нарочитую монотонность их разговора, но не понял причины.
— Не артистом, конечно. Электриком.
— И служба в театре считается настолько важной, что освобождают от работы в Германии?
— Да, они придают значение культуре, — чуть усмехнулся Константин.
— Это хорошо, — улыбнулся и Шумов. — Я сам завзятый театрал.
«Как-нибудь ты оттуда не вернешься», — подумал Константин.
— Самое время по театрам развлекаться, — заметил Максим.
— Жизнь коротка, искусство вечно, — ответил Шумов.
— Насчет жизни верно, — сказал Пряхин-старший. — Особенно по нынешним временам. А об искусстве не знаю. Не успел как-то приобщиться… Но, думаю, самообман. Горького читал. Ну и что? Он говорит: человек — звучит гордо. А Васька слушает да ест, то есть друг друга поедают. С кровью, без соли. Вот так. Искусство само по себе, а мы сами.
— Ну в здешнем театре, я думаю, искусство другого плана.
— Другого, — подтвердил Константин, но какого, уточнять не стал, да и не тот был момент, чтобы спорить об искусстве.
— А ты с работой определился? — спросил у Шумова Максим.
— В принципе да.
— Значит, признали тебя немцы?
— Немцы признали, но вот следователь Сосновский, соотечественник, кажется, не признает.
— Это личность известная, — сказал Константин.
— В театре бывает?
— Бывает. Но не тем известен.
— А чем же?
— Бдительностью.
— Я это почувствовал.
— И рана не помогла? — поинтересовался Максим.
— Рану он расценил как своеобразную маскировку. А меня счел своего рода наводчиком.
— Действительно бдительный, — сказал Пряхин-старший, а младший хмыкнул:
— Смешно.
— Не очень, — возразил Шумов. — Сосновский, по-моему, с юмором не в ладах. — Он провел рукой по раненому плечу.
— Приляжешь, может? — предложил Максим.
— Прилягу, пожалуй. Кстати, у тебя пожить пару дней можно, пока устроюсь?
— Тесновато у нас, — заметил Константин.
Но Максим не возражал:
— В тесноте, да не в обиде.
Таким был этот странный разговор, в котором каждый думал о своем, а мысли давили трудные, о жизни и смерти, и оттого слова, вроде обычные, простые, произносились трудно, по необходимости, и всем стало легче, когда Шумов прервал разговор, согласившись лечь и отдохнуть.
Но какой уж тут отдых — всем было не по себе. Шумов слышал, как сказал что-то Максим сыну, вроде бы собрался сбегать куда-то, несмотря на вечернее опасное время, а потом, кряхтя и чертыхаясь, одевался и наконец щелкнул дверной щеколдой. Темно было в доме. В спальне, где лежал Шумов, света не зажигали, лишь в зале чадил самодельный светильник. Там возился Константин — то ли по делу, то ли от волнения. Видимо, больше от волнения, потому что не столько возился, сколько ходил по комнате, а потом остановился у двери спальни. Шумов ждал этого и сказал негромко:
— Входи.
— Извините, мне тут вещицу бы одну взять.
— Вещицу?
— Да, вещицу, — упрямо повторил Константин, уловивший в голосе Шумова нечто похожее на насмешку.
— Бери, раз нужно.
Константин вошел, остановился близко, прикрывая единственную дверь.
— Забыл, где вещица? Или что делать, не знаешь?
Он действительно не знал. Была мысль убить сразу, а отцу сказать, что ушел. Но ведь труп нужно было деть куда-то, спровадить от дома подальше… «Может, в колодец пока? Нет, искать будут обязательно, если он их человек. А какой же еще? С бургомистром ехал. Да и не отказывается, что с немцами снюхался. С другой стороны, с отцом в красном подполье был. Да сам-то отец не тот. Почему ж этот ошкуриться не мог? Что он знает — вот главное. Узнал меня или нет? Говорит, вроде нет, а подсмеивается, факт…»
— Если не знаешь, бери стул, садись, посоветуемся.
— С вами?
— А почему бы и нет? Я человек поживший, повидавший.
— Что вы видели?
— Много пришлось. Сегодня мотоциклиста одного…
— Ну и что?
— Показался он мне на одного человека похожим.
— Вы меня на пушку не берите.
— И не думаю. Разве я сказал, что мотоциклист был на тебя похож?
Константин шагнул к кровати.
— Провокатор! Сосновский подослал? — спросил он хрипло.
— Нет, — просто ответил Шумов.
— Кто же вы?
— Друг твоего отца. На него и был похож мотоциклист.
— На батю?
— Конечно. Я ж тогда тебя еще не видел. А отца помню молодым. Вот таким же… горячим. Ну, садись, садись.
Константин сел.
— Что вам нужно? Кто вы?
— Много спрашиваешь. На такие вопросы отвечать трудно. Лучше ты мне сначала ответь.
— Почему я вам должен доверять?
— Не бойся. Опасного для тебя спрашивать не собираюсь. И вообще имеешь право не отвечать. Но хотел бы знать. Вы с отцом заодно? — Константин сидел молча, и Шумов не видел его лица в темноте. — Догадываюсь. Он не знает.
— Не знает.
Шумов вздохнул:
— Трудновато тебе.
— А вы посочувствовать приехали?
— Нет, брат. Я, когда сюда ехал, не знал даже, что ты на свете существуешь, а уж о таком знакомстве, как у нас получилось, и не помышлял… Но, раз познакомились, давай сразу договоримся — ты и твоя группа, а она, как я понимаю, самодеятельная, поступаете в мое распоряжение.
Константин скрипнул стулом.
— Не видел ваших полномочий.
— А те, что за тобой пошли, у тебя мандат спрашивали?
— Те, кто со мной, меня знают.
— Придет время, и ты узнаешь.
— У Сосновского в каталажке?
— Это из головы выкинь. Должен ты мне поверить.
— На слово?
— Вот именно. А на что еще? Бумажки мне и немцы изготовить могут.
Трудно было решиться Константину.
— Что значит — быть в распоряжении?
— Прежде всего не подставлять голову без надобности.
— Не понимаю. Сложа руки сидеть?
— Не беспокойся. Санаторного режима у тебя не будет. Но вспышкопускательство прекрати.
— Вспышкопускательство?
— Да, вредную самодеятельность. Для примера скажу: если бы ты меня застрелил, сорвал бы дело гораздо более важное, чем покушение на пронафталиненного старикашку.
— Этот старикашка подписывал списки всех казненных.
— Другого найдут, и он подпишет. Невелика потеря для великой Германии. Дерьмо, знаешь, всегда находится, когда в нем нужда возникает. Уничтожать нужно в первую очередь тех, кто с оружием против нас сражается.
— Я что, против?
— Не против? Ну и за то спасибо, — усмехнулся Шумов. — Значит, договорились?
— О чем?
— О порядке работы.
— Не много я от вас услышал.
— Пока хватит. Все равно полного доверия твоего я еще не заслужил.
— Это точно.
— Вот и давай ограничимся разговором предварительным. Пока тебе следует знать вот что: я здесь оказался не случайно. Это первое. Дело предстоит сделать большое. Это второе, но главное. Те, кто помочь мне должен был, висят под Александровской аркой. Значит, помогать будешь ты. И твои ребята тоже, но им пока ни слова. Это приказ. Сейчас вам следует затаиться и сидеть по-мышиному, поджав хвостики. Облавы будут, провокации, слежка и прочая музыка. Старикашка может нам всем еще боком выйти… Насчет отца. Если будет разговор обо мне, сволочи без зазрения совести…
— Отцу не доверяете?
— Не доверяю.
— Батя не предатель.
— Но ты-то от него дела свои скрываешь?
— Не потому, что боюсь. Дороги наши разошлись, но любит он меня.
— В том-то и дело.
— Не совсем понимаю.
— Что тут понимать?… Отец хочет, чтоб ты живым остался. Мне не верит. Знает меня. Боится, что я тебя под огонь подставлю. И он прав, к сожалению. Поэтому, чем меньше знать будет, тем ему спокойнее. И нам. Отец твой, когда из равновесия выходит… — Шумов не смог подобрать подходящих слов. — Ну да знаешь сам.
— Плохо я его знаю.
— Плохо?
— О прошлом он со мной никогда не говорит. Какой он был?
— Такой, как ты, — смелый очень…
— Что вы сказать хотите? Осуждаете?
— Нет. Я вас сравнивать не хочу. Да и что толку… Вот выживем, победим, тогда и потолкуем о том о сем…
