как коллективный образ («имя его легион») или как в целом состояние мира, погрязшего в пороках. Антихрист стал идентифицироваться с императорской государственностью, любые мероприятия которого могли быть расценены в эсхатологической перспективе. Данная традиция обусловила заявление Д. С. Мережковского: «самодержавие – от Антихриста»[205]. «Легенда о Великом Инквизиторе» Ф. М. Достоевского, воспринятая, вопреки замыслу писателя, изобличить католическую церковь, как протест против унитарной государственности, расширила спектр экстраполяции духовного антихриста на тоталитарные режимы в целом. К. Н. Леонтьев, напротив, связывал Антихристово пришествие с распространением либерально-демократической системы и «омассовлением» культуры: «Антихрист не явится, пока в силе будет царская власть. Когда же всюду заведут самоуправство, республики, демократию, коммунизм, – тогда Антихристу откроется простор для действований. Сатане нетрудно будет подготовлять голоса в пользу отречения от прошедшего и нынешнего столетий. Вот когда заведутся всюду такие порядки, благоприятствующие раскрытию антихристовых стремлений, тогда явится и Антихрист»[206].
Другая тематика Ф. М. Достоевского – «бесы» – прочно связала в веховской литературе образ Антихриста с революцией и социализмом. Н. А. Бердяев писал о подмене большевиками царства небесного земным, Вавилонской башней, лишившей человечество свободы выбора в обмен на сытое счастье[207]. Протоиерей русской зарубежной церкви Б. Молчанов связывал возможность пришествия Антихриста с перспективой мировой революции[208].
Эсхатологическая концепция Достоевского
Великий русский писатель Ф. М. Достоевский менее известен как создатель оригинальной общественно-политической теории, изложенной в «Дневнике писателя».
В начале христианской эры произошло столкновение двух антагонистических начал – начала христианского, несущего идею любви, и начала римского, олицетворяющего силу государства. Христу, как Богочеловеку, противостоит в истории человекобог – Сатана, другое имя которого Аполлон Бельведерский. Противополагаются две эстетики – внешняя красота Аполлона и внутренняя красота Христа. Первое исторически столкновение привело к временному консенсусу: Римская империя приняла христианство, тогда как церковь – государство Кесаря и римское право. Однако внутренняя несовместимость приводит к расколу церквей. Западная католическая церковь прельщается светской властью и материальным благополучием. На Востоке же государство было покорено и разрушено внешними врагами, что явилось благом, так как позволило избежать церкви властного прельщения.
Квинтэссенцией политической теории Достоевского являлась идея о мессианской роли России в мире. «Народ-богоносец», каковым является русский народ, предназначен к великому делу спасения Европы от ей же самой генерированных ересей.
К таковым относятся в первую очередь учение католицизма, внутренне подменившего подлинное христианство, и социализм. Католическая теория и идеология социализма имеют, согласно Достоевскому, тесные генезисные узы. Социалистическую мысль породила, по его оценке, католическая Франция. Римский католицизм, вытеснивший идею Христа доктриной папского государства, является, по сути, материалистическим учением. Он разрешает судьбы человечества без Бога, посредством Разума и других земных инструментов. Материализм является также мировоззренческим фундаментом возведения социалистической системы. Отрекшись от Христа, западное христианство неизбежно перерождается в социализм[209].
Наступает момент, когда эти родственные идеологии должны слиться воедино и консолидировать своих сторонников против общих врагов. Папа, рассуждал Достоевский, не сможет победить без поддержки широких народных масс, управляемых социалистами. Социализм также не в силах в одиночку достичь победы вследствие чрезмерной рационалистичности.
Союз папства с революционерами станет вызовом порабощения для всего человечества. Тогда-то и пробьет час России, которая спасет Европу. Православие, единственное сохранившее в чистоте образ Христа, явит теперь этот образ погрязшему в пороках и ересях Западу. Союзником России в европейской войне, полагал Достоевский, станет Германия. Русско-германский союз будет противостоять союзу «Франция – папство».
Достоевский заложил основы критики русской интеллигенции. Она в его понимании в сути своей антинациональна и антигосударственна. «Бесы»-нечаевцы были продолжателями либерального западничества, логическим следствием отрыва от национальной почвы их идейных отцов – либералов. Все эти отцы – либералы, резюмировал Достоевский: «лишь грубая масса мелких безбожников и крупных бесстыдников, в сущности тех же хапуг и «мелких тиранов», но фанфаронов либерализма, в котором они ухитрились разглядеть лишь право на бесчестье».
На имя Александра II Достоевским было направлено послание, где излагалась следующая развертка в реализации проекта анти-России: «В начале явились люди, не верующие ни в народ русский, ни в правду его; затем пришли нетерпеливые разрушители нигилисты, эти последние, в свою очередь, подпали, наконец, под власть врагов имени русского, а затем и всего христианства»[210].
Византинизм Константина Леонтьева
Особое место в развитии русской мысли XIX столетия принадлежало Константину Леонтьеву. Выдвигаемый им концепт византинизма был не только антагонистичен любым западническим течениям, выстраиваемым генезисно на византофобии, но и оппонировал славянофильскому направлению. Характеристика Леонтьева как позднего славянофила, предложенная П. Н. Милюковым, принципиально деформирует леонтьевские воззрения.
Сакральной опорой для Леонтьева было не славянство и даже не русская национальная идентичность, а Византия. Преемство от Византии являлось легитимизацией России всемирно-исторической, выводимой напрямую от Христа. Византинизм Леонтьев а подразумевал монархизм, церковность, сословную иерархию.
Леонтьев, в противоречии со столбовой общественной линией русской мысли, акцентированной на теме равенства, был противником эгалитаризма. Соответственно, не принимался им и социализм, равно как и демократия. Геополитически он считал необходимым переориентироваться от участия в различных союзнических раскладах с европейскими государствами, которые являются имманентными врагами православия, к союзничеству с державами Востока. Целевой политический ориентир для него виделся в восстановлении Византии[211].
Опираясь на концепцию Н. Я. Данилевского о культурно-исторических типах, Леонтьев пересматривает сложившуюся в просветительской среде оценку степени развитости мировых культур. Универсальным критерием определяется сложность. Цветущая сложность рассматривалась им как апогей развития культурно-исторического типа, после чего происходило упрощение форм существования культуры и ее упадок. В этом отношении современная фаза развития Запада с материализмом и политической демократией переосмысливалась в качестве системной деградации. Высшим же уровнем развитости западного сообщества определялось средневековье, что в версии теории прогресса, напротив, являлось упадком. Деградирует, утрачивая «цветущую сложность», и Россия. Остановить происходящее разложение можно лишь через рецептуру – «заморозить».
Фундаментальной основой всеобщей деградации Леонтьев считал переход от теоцентризма на позиции антропоцентризма. Ориентир на человека подменил собой ориентир на Богочеловека. В результате устанавливается мораль человеческого блага, эвдемонизм. Духовное развитие человека, для которого как ориентир существовали прежде высшие Божественные идеалы, снимается с повестки общественных требований.
Путь прогресса в леонтьевской историосфской концепции был путем антихристианским. Деградация России могла, в понимании Леонтьева, привести к падению ее в самую бездну. Ее распад будет более фундаментальным и всеохватывающим, чем на Западе. А потому именно России суждено породить Антихриста. Вероятно, рассуждал писатель, он выйдет из среды российских евреев. «Без строгих и стройных ограничений, без нового и твердого расслоения общества, без всех возможных настойчивых и неустанных попыток к восстановлению расшатанного сословного строя нашего, – писал К. Н. Леонтьев, – русское общество, и без того довольно эгалитарное по привычкам, помчится еще быстрее всякого другого по смертному пути всесмешения и – кто знает? – подобно евреям, не ожидавшим, что из
