— Вы-то, может, и доплывете, а я то уж нет, — отозвался дед Назар и окинул взглядом неспокойную ширь быстрой и сильной реки.
За последнее время слышались Иринке в голосе деда Назара грустные нотки, замечала она, что порой пропадает легкость в его походке, но только сейчас подумала: наверное, совсем стареет он, и опечалилась.
А вдруг вернется она сюда через год, а дедушки Назара не будет? Она так привязалась здесь ко всему в этом городе, так полюбила, что, кажется, исчезни с улиц до смерти надоевшая грязь, и то жалко будет, а уж о них, о всех, и говорить не приходится.
— Ты что запечалилась, Ириша? — поглядел на нее дед Назар.
— Так, — тихо отозвалась Иринка.
Дед Назар сбегал еще куда-то, принес раздутый рюкзак, новое топорище. Уложив все это в лодку, сказал:
— Ну, прыгайте, а то на берегу оставлю.
Ребята с готовностью уселись в лодку.
Первым встретил их на острове Норд. Захлебываясь восторженным лаем и потеряв от радости всю свою степенность, он бросился к ребятам, большой, лохматый. Враз облизав Сережино лицо, Норд кубарем подкатился под ноги деда Назара и, подскочив, с размаху положил на Иринкины плечи широкие шерстистые лапы. От толчка крупного тела собаки Иринка не удержалась на ногах — села на землю. Смеясь, она закрывала лицо от горячего шершавого языка, пытавшегося лизнуть ее в щеку.
— Норд! — крикнул Сережа и стал оттаскивать его от Иринки. Хасан помог ей подняться. Не осмеливаясь ослушаться хозяина. Норд больше не лез к ребятам. Но радость его была так велика, так кипели в его собачьем сердце бурные чувства любви к преданности к этим двуногим существам, что он, желая хоть чем-нибудь выразить охватившую его радость, смотрел на ребят умильными глазами, вертел пышным, как опахало, хвостом, и по-щенячьи тоненько и отрывисто повизгивал.
На острове деревья более стойко, чем в городе, сохраняли свою листву, но тоже поредели и пожелтели, тронутые неласковой рукой близкой осени. Только сосны да старая, все еще величавая лиственница с толстой, как броня, корой не теряли своей окраски, но зелень, сочная с весны, сейчас погустела, будто капнули в нее черной туши. Свернулись, приникли к земле резные листья папоротника. Облетела медуница. Пожух кудрявый хмель и обнажил бревенчатые стены дома. Бревна были толстенные, сизые от времени. Из пазов между ними торчала пакля, похожая на сивые усы.
Сережин дедушка, не изменившийся, только загорелый, все такой же прямой и жилистый, строгал за домом длинную доску. Рубанок с лихим свистом скользил по доске, и спиральные стружки падали на втоптанную траву.
— Принимай гостей, Яков! — крикнул дед Назар и, сняв с плеча рюкзак, положил его у ног.
— Сколько ж вас? — спросил Сережин дедушка. Увидев ребят, замахал рукой:
— В дом идите! Я сейчас… — и стал отряхивать синюю рубашку и такие же синие шаровары.
В доме дед Назар стал выкладывать на стол гостинцы, посланные старому бакенщику: Ксюшины пироги с тайменем, в глубокой чашке студень из свиных ножек, сваренный Иринкиной бабушкой, ею же замаринованные маслята в плотно упакованных баночках. Привез дед Назар и чеснок, и вяленого хариуса.
— Да что вы там думаете! У меня и рыбы и грибов — полное подполье. Вчера только полбока копченого медвежьего окорока, по моему заказу, промысловики послали, — ворчал Сережин дедушка, перечисляя свои богатства, но видно было, что он тронут вниманием тех, с кем прошла молодость к кто никогда не забывал редко появлявшегося среди них старого, вроде бы и неприметного бакенщика.
Иринка с Катькой, оглядывая просторную комнату, перегороженную надвое массивной русской печью, советовались, что сделать в первую очередь.
Катька, не смущаясь, предложила и старикам, и мальчишкам убираться на улицу.
— Мы здесь мыть будем, — заявила она.
— Что же вы мыть будете? — спросил Сережин дедушка, с удовольствием глядя на Катькины глаза, на розовый лупившийся носик, на яркие блестящие волосы, обрамляющие ее хорошенькое задорное личико.
— А все, — сказала Катька. — И окна, и полы. И рамы заклеим.
Пол был чистый, окна тоже, но Сережин дедушка спорить не стал.
— Только сначала отведайте окорока, — поставил он условие.
Против этого Катька не возразила. Когда старый бакенщик принес блюдо с мясом, Катька взяла самый большой кусок. Зажмурилась, Иринка, никогда не евшая медвежатины, взяла самый маленький и откусила с опаской. Мясо было сочное, слегка твердоватое, нашпигованное чесноком.
— Это в самом деле медведь? — спросила она, снова потянувшись к блюду.
— Да еще какой! — отозвался Сережин дедушка. — Промысловики сказали: настоящий хозяин тайги, громадный, сильный, неуловимый. — И, повернувшись к деду Назару, добавил: — Ты помнишь, Назар, что нам Елкин рассказывал? Никакого спасения ему от зверя не было. Что ни день, так и разворотит улей. И чего он только не делал, а не мог поймать медведя. Хитрый зверюга, видать, был, опытный. Как раз утром того дня, когда этого Мишку ухлопали, неуловимый медведь на пасеке полное опустошение произвел. Елкин прямо расцеловал охотников, когда увидел зверя. «Это, говорит он, охальник, по морде вижу. Ну, теперь будут наши пчелки в покое жить».
Промысловики хохотали. «С чего это, говорят, ты взял, что Мишка тот самый?».
— А я, — говорят, — не взял, а вижу. Рожа-то у него, гляньте, от сегодняшнего буйства еще не опала.
И правда, морда у медведя была вся искусана пчелами, даже глаза заплыли.
Дед Назар засмеялся. Засмеялись и ребята.
— А он бы мог человека съесть? — опять спросила Иринка.
— Запросто. — Сережин дедушка посмотрел на нее, на белые банты, на черные туфельки. — А такую махонькую, — добавил старый бакенщик, — проглотил бы, как пилюлю. Зверь этот не добродушный, хоть зовут его Мишкой, а хитрый. В гневе — страшный, в голоде — не знающий жалости. Кого хочешь, сожрет.
Иринка откусила кусочек окорока и тихонько засмеялась.
— Чему смеешься? — Сережин дедушка насупил висячие брови. — Думаешь, байками пугает старый бакенщик?
— Нет, — покачала бантиками Иринка и опять засмеялась. — Мне смешно: мог бы меня съесть, а вот я его… ем, — она сказала это так забавно, что все засмеялись.
— Значит, ты сильнее медведя, — проговорил, встряхиваясь от дробного старческого смеха, старый бакенщик. А дед Назар, вдруг перестав смеяться, добавил:
— Д-да… Человек сильнее медведя, но есть такие, что страшнее даже этого страшного зверя…
Через некоторое время, выпроводив всех на улицу, Иринка с Катькой принялись за уборку. Мальчики занялись обстругиванием досок, а дед Назар со старым Яковом залезли на крышу, скрежетали там листами железа, оглушительно стучали молотками. Иринка таскала ведром воду с реки, лила на крыльцо, пружинистыми прутьями веника терла добела узенькие ступеньки.
Женя, вместе с Шуриком носивший к козлам доски, все время видел Иринку. Один раз она приподнялась, поднесла вместе с веником руку к лицу, загораживаясь от солнца, посмотрела на Женю. И как тогда в темном классе, внезапно освещенном луной, его охватил восторг, так и сейчас что-то радостное, светлое, необыкновенное попросилось в сердце. Он помахал Иринке рукой и засмеялся.
Они вернулись в город, когда стемнело. Женя побежал домой переодеться. Калитка была открыта. Не удивившись забывчивости матери — он весь был переполнен сегодняшним днем, Женя прошел к крыльцу, но только поставил ногу на первую ступеньку, как услышал голос брата Афанасия. Не желая встречаться с ним, Женя юркнул за крыльцо.
Из дома вышли браг Афанасий и Кристина.
— Верь мне, брат, верь… — дрожащим от внутреннего напряжения голосом сказала Кристина. — Побоюсь я. В дом мой это сатанинское отродье ползает, любопытное, глазастое… Не дай бог высмотрят!
— Ну, ладно, — снисходительно отозвался брат Афанасий. — Не настаиваю. Однако ж не забудь, от кого зависит твое благополучие, так что приходи часа через два. Перенесем все. — Помолчал. Уже другим, слезливым тоном, будто причитая, закончил: — Часовенку, это божье место святое, слышал я, не сегодня-завтра ломать будут. Ох боже! Иисусе наш.
Кристина раболепно слушала Ивашкина. Он широко перекрестился и, спускаясь с лестницы, добавил деловито:
— А книжицу эту сегодня же прочитай и отдай кому след. Где ты ее положила?
— На столе она.
Ивашкин остановился, оборвал ее со злым испугом.
— Ум у тебя помутило, что ложишь так!
— Так никого же нет, брат Афанасий.
— Нет, — успокаиваясь, передразнил ее Ивашкин. — Нет, так будет! В таком деле опаску иметь надо.
Они пошли к калитке. Женя, еще ничего не осмыслив, подстрекаемый смутным чувством, неслышно набежал на крыльцо, заскочил в комнату и увидел на столе тонкий журнальчик. «Башня стражи», — прочел он на обложке и услышал, как звякнула на калитке щеколда. Кристина шла к дому.
