«Что это? О чем они говорили? Что переносить будут?»
Невольно всплыло в памяти скатанное сегодня дедом Назаром: «…а есть такие, что страшнее самого страшного зверя». Дед Назар сказал так о людях. О каких? Почему слова эти вспомнились Жене сейчас?
Охваченный недобрым предчувствием. Женя кинулся в сени, спрятался за ларь. Он слышал, мать взошла на крыльцо. «И что это за журнальчик, что его скрывать нужно? И от кого?» — бились, как в непогоду волны, взорванные смутным подозрением мысли. Женя уже читал о сектах. В Иринкином доме он узнал и о самых злостных из них — иеговистах. Иринкина бабушка рассказывала, что проповедуют они не только веру о бога, в загробную жизнь, а говорят о Советском Союзе. Говорят плохо. И Василий Прокопьевич как-то сказал, что иеговисты действуют по указке самых яростных врагов России. Враги эти далеко за океаном, в Америке, а руки их дотянулись и до Советской земли.
«А вдруг?..» — От этой мысли Женю бросило сначала в холод, потом в жар.
Кристина двинула в комнате стулом. Женя напряженно слушал. Она вышла в сени, постояла в раскрытых дверях и пошла во двор. Весь застывший от принятого решения, но внешне спокойный, Женя вылез из-за ларя и тихонько пригнул с крыльца.
Он подождал, пока мать вошли в дом. Слышал, как она засунула в петлю крючок, и, невидимый к темноте, чуть касаясь земли ногами, побежал к калитке.
У Иринкиного дома он столкнулся с Хасаном. За забором слышался торопливый говор Шурика и звонкий Катькин смех. Когда Хасан взялся за ручку калитки. Женя сказал:
— Подожди, Хасан. Скажи, что такое «Башня стражи»?
— Не знаю, — нажимая на щеколду, полуобернулся тот к Жене. — Точно не знаю, но, кажется, какой-то журнал. Его как будто издают в Америке и привозят к нам тайно.
От последних слов Женя отшатнулся, как от удара.
— А почему ты об этом спросил? — Хасан открыл калитку и снова повернулся к Жене. — Пойдем?
— Нет… подожди… Хасан, — не проговорил, а прохрипел Женя, — Я сейчас… — Он повернулся и побежал прочь.
— Женя! — Хасан кинулся в темноту. От его крика за забором смолк смех, и несколько пар торопливо бегущих ног заспешили к калитке.
На пустыре среди монастырских развалин тревожно погуливал ветер. Словно грозя за что-то небу, подняла вверх скрюченные ветви старая, расплющенная молнией сосна. Камни, беспорядочными грудами валявшиеся то здесь, то там, казались Жене живыми, притаившимися существами.
Сильно билось сердце. Прижимая руки к груди. Женя шел, не зная толком, куда, зачем. Было страшно одному в угрюмом неприветливом месте, среди развалим мрачных, недобрых. Но слова Хасана словно толкали в спину.
Женя шел к часовенке. Он хотел увидеть брага Афанасия и мать, он хотел знать, что они будут перетаскивать. О том, что он будет делать потом, Женя не думал.
Темной круглой башней вдруг встала перед ним часовня. И Женя вспомнил свои мысли там, в больнице… Башня… каменная, глубокая. Без страха Женя смотрел на часовенку — живое воплощение его тогдашних мыслей. И сердце перестало биться тревожно. Осторожно, бессознательно, чувствуя, что сейчас нужно быть осторожным, Женя шагнул к входу.
Фонарь «летучая мышь», прикрытый так, чтобы свет не рассеивался, стоял в правом углу. Боком, похожая на чемодан, громоздилась возле поднятая с пола каменная плита. Из вдавленного ею квадрата брат Афанасий лопатой выбрасывал землю.
Видимо, почувствовав чье-то присутствие, Ивашкин, не прерывая работы, спросил:
— Ты, сестра Кристина?
Женя не ответил. Ивашкин поднял голову, ногой сбросил с фонаря прикрытие, увидел Женю и, взмахнув лопатой, ловко, как кенгуру, прыгнул к нему.
На Женину голову точно обрушилась вся круглая каменная башня; раздвоился, расстроился, размножился в десятки раз фонарь «летучая мышь». Бесчисленные огни заплясали в глазах, что-то оплело его горло, метая вздохнуть, и он упал. Последним, что отметило сознание, был крик громкий, истошный, — крик матери. Женя его узнал… И огни погасли.
Глава XXVI. Доброе утро, Женя!
Прошло четыре месяца. Давно уже уехала Иринка. Давно ходили ребята в школу. Давно в сортировочное отделение городской почты поступали письма в синеньких конвертиках со штампом «Москва» в адрес Катьки, Хасана, Сережи, Шурика и в адрес Жени. В адрес Жени письма были самые толстые.
Женя читал их по нескольку раз, подолгу писал ответы, письма его к Иринке едва вмещались в конверт.
Давно стояла зима, морозная, снежная. Давно замерзла река, нагромоздив по всей своей шири ледяные торосы. А Жене казалось: взметнула она к облакам свои волны, и водяные горы в ужасе застыли перед тем, что свершилось тогда, в тот трагический вечер в часовне.
Еще не прошла у Жени боль от пережитого. Когда искусно зашили ему раскроенную лопатой голову, он еще долго болел, а поправившись, пришел на кладбище, постоял над засыпанным снегом холмиком. Что вспомнил он, что подумал, никто не знал. Только одному Василию Прокопьевичу выплакал он свое недетское горе и сказал, что ему жалко маму.
Еще и сейчас, как только всплывали перед ним ее огромные синие глаза, ее лицо, тонкое, белое, как только слышался ему ее поющий голос, страданием сжималось сердце. В такие минуты Женя, накинув пальто, уходил в лес.
Зеленый от сосен, от лиственниц, он стоял безмолвный, тихий. Глубокий, до пояса, снег взбитым пуховым одеялом лежал между деревьями, песцовыми шапками прикрывал высокие пни, ленивыми белыми зверьками растянулся на широких разлапистых ветках. Ни звука, ни шороха… Только ударит вдруг клювом о звонкую кору дятел, и звук этот выстрелом пронесется по всей дали. А Женя задумается о птице.
Красивая она! Красные штанишки, широкие, как будто ватные, желто-зеленая грудка. Много она приносит пользы, да немного живет. Где-то слышал Женя, что через два-три года умирает дятел от сотрясения мозга. Жалко!
По своим следам и снегу, похожим на глубокие норки, Женя возвращался назад. Живет он сейчас в санатории Раздольного колхоза. Два тесовых больших дома стоят над рекой у леса. Сияют на солнце белизной своих гладких досок, разноцветными стеклами террас. Колхоз выстроил санаторий в этом году. Отдыхают в нем лучшие колхозники и лучшие ученики. Но учеников сейчас нет. Они появится здесь через два три дня, как начнутся зимние каникулы. А пока Женя один.
Да нет, разве он один! Вон бежит к нему, накинув на пышные волосы пуховый платок, румяная доярка Анна Ивановна. Ей двадцать лет, и глаза ее чем-то напоминают Жене Иринкины глаза.
— Ты куда исчез? — кричит она звонко. — Мы тебя искали. Василий Прокопьевич приехал!
От этого известия Женя на мгновение останавливается и бежит, а за ним вьются, как два крыла, полы коротенького пальто.
Василий Прокопьевич прижимает его к себе, гладит холодные волосы и строго выговаривает, чтобы Женя не ходил без шапки.
— Соскучился? — спрашивает он и, не дожидаясь ответа, добавляет: — Скука не способствует укреплению организма. Если будешь скучать, не буду приезжать.
Женя смеется. Он не верит, что Василий Прокопьевич не приедет. Сердцем чует он, что этот человек с руками полузабытого отца ездит сюда не только как врач, не только как добрый человек. Что-то большее, неодолимое, как вешняя гроза, взволнованно тянет его к Жене.
Вечером он уезжает. А в санатории зажигаются огни. В большом зале Анна Ивановна танцует с Женей польку, а потом Женя поет, и молоденький усатый зоотехник — его Анна Ивановна за усы зовет «Тараканом» — аккомпанирует Жене на баяне.
По утрам после завтрака с этим самым Тараканом Женя репетирует. Он готовится к концерту, которым колхозники хотят встретить своих детей и тех, кто летом хорошо работал в колхозе. Это прежде всего Хасан с Сережей. Катьке дали путевку и за работу в колхозе, и за то, что она лучшая ученица чуть ли не во всем районе. Почти одни пятерки в течение полугодия — за все ответы, за все контрольные. Никогда не думал Женя, что Катька такая головастая!
Приезжает и Шурик. Хоть тогда в Раздольном он больше болтал, чем работал, и учится, точно хромой ходит — то пятерка, то двойка, но пригласили его потому, что уж очень хорошо он пляшет. Любо смотреть! Хоть сейчас отправляй в Краснознаменный ансамбль!
Хасан, узнав, что едет и Шурик, засмеялся:
— Выручают тебя ноги, Шурик! Но уважения к ним ты все-таки не имеешь.
— Почему? — удивился Шурик.
— Люди говорят: замечательные ноги дураку достались.
— Кто это говорит! — вскипел Шурик.
— Все, — многозначительно ответил Хасан.
— Ну, ладно… Я им покажу… Я им еще покажу, что у меня замечательнее: голова или ноги.
Хасан улыбнулся. Он знал, что Шурика нужно разозлить, и тогда все пойдет, как по маслу. Из одного упрямства перестанет Шурик хромать в учебе. Ведь он же очень самолюбивый. Не ускользнула от внимания Хасана перемена Шурика с того дня, как сидел он на дереве перед Жениным домом. Оскорбился тогда, что Хасан пришел его проверить. Оскорбился и перестал врать, перестал выдумывать, научился держать свое слово крепко.
