Увидев знакомые места, я почувствовал укол ностальгии. Наведался в зал для бокса, в большую аудиторию, где в один прекрасный день 1998 года отличился перед Гарри Квебертом, прошелся по коридорам, где столько раз шагал со своим соседом по комнате, Джаредом. Спросил себя, что, кстати, сталось с ним за эти годы.
Семестр закончился, вокруг было безлюдно. Я направился на филологический факультет, задержался у двери кабинета Гарри. Табличку с его именем сняли. Я потянул на себя дверь: комнату, похоже, никто не занял. В ней пахло затхлостью. Мебель была лишь та, что положена, – полки и фанерный письменный стол. Значит, Гарри после увольнения в июне 2008 года никто не замещал. Я стал выдвигать ящики стола. Два верхних были пусты. В третьем я обнаружил старую газету, на ней лежала статуэтка чайки. Я вздрогнул: что здесь делала эта статуэтка? Только я собрался ее забрать, как чуть не подскочил – за моей спиной раздался голос:
– Это мог бы быть ваш кабинет, Маркус.
Это был Дастин Пергол, декан филологического факультета.
– Я… я в гости зашел, – промямлил я.
– Вижу, – улыбнулся Пергол.
– Как поживаете, господин декан?
– Я уже не декан, я теперь ректор университета. Как видите, продвинулся по службе, но до вас не дотягиваю. Кому сказать, я вас в 1998 году чуть не отчислил, а вы теперь звезда американской словесности и гордость университета.
Пергол пригласил меня к себе на ужин. Я согласился – и оказался в очаровательном домике в кампусе. Познакомился с милой супругой Пергола и, должен признаться, провел весьма приятный вечер.
– Благодаря вашему “Дому писателей” университет Берроуза стал даже престижным, – поведал мне за ужином Пергол. – Многие студенты записываются на филфак в надежде пожить в Авроре.
– Я просто счастлив.
– А этот Эрни Пинкас, который обеспечивает связь с университетом, – он просто потрясающий.
– Это точно.
– Вы не с ним хотели повидаться в университете?
– Нет.
– Вы так и не сказали, что вас сюда привело. Вы кого-то искали?
– Да, самого себя.
Пергол не сдержал улыбки:
– Знаете, Маркус, я ведь предлагал вам совершенно всерьез: кабинет Гарри мог бы стать вашим. Почему бы вам не прочитать у нас курс писательского мастерства? Есть вакансия на осенний семестр.
– Мне надо подумать.
– Можно попробовать, на полгода. Чтобы понять, нравится ли вам преподавать. Мы, конечно, не Колумбия, но свое обаяние у нас есть. Да вы и сами знаете.
Я с лету принял вызов:
– Договорились, можете на меня рассчитывать!
Пергол от радости как-то странно вскрикнул, и мы скрепили договор рукопожатием.
Когда мне пришло время уезжать, он проводил меня до машины. И я наконец осмелился задать ему вопрос, который давно вертелся у меня на языке:
– Вы не знаете, как поживает Гарри Квеберт?
– Гарри Квеберт? Нет. Откуда мне знать?
– Ну мало ли. Я просто так спросил.
– Я пришлю вам проект договора по почте. А пока суд да дело, могу я сообщить прекрасную новость сотрудникам филфака?
– Разумеется.
Час был поздний, мне не хватило духу возвращаться в Нью-Йорк. Чтобы не ночевать в каком-нибудь подозрительном мотеле на обочине, я доехал до Бостона и снял номер в “Бостон Плаза”. Там решили мне угодить и поселили по высшему разряду, в необъятный номер, в котором я попросту потерялся. Я долго не зажигал свет, любуясь рекой Чарльз и видневшимся на горизонте Кембриджем.
Бостон, естественно, вызвал у меня в памяти Эмму Мэттьюз. В этом городе жили воспоминания о нашем романе – страстном, но продлившемся всего несколько месяцев. Как сказала бы моя мать, Эмма могла быть “тем, что надо”. Встретились мы с ней примерно за год до первых подземных толчков моего успеха: я тогда писал книгу и надеялся, что она сделает меня знаменитым.
* * *
Март 2005 года
Университет Берроуза, штат Массачусетс
– Как ваша книга, продвигается? – спросил Гарри, наливая мне чашку кофе у себя в кабинете.
– В жизни столько не писал.
– Название уже придумали?
– “Г как Гольдштейн”, – кивнул я.
– Звучит неплохо. Было бы любопытно почитать.
– Уже скоро, – пообещал я.
В тот день Гарри предложил мне сходить с ним на спектакль в главной аудитории – современную обработку “Вишневого сада” Чехова. Я оказался в первом ряду. Спектакль был отвратительный – актеры беспомощные, постановка хуже некуда. Отдышаться удалось только в антракте. Мы с Гарри выпили по стаканчику в баре, но когда пришло время снова идти в зал, я отправил его туда одного. Зрители рассаживались по местам, и скоро в фойе остались лишь двое – я и девушка с зелеными глазами, которая смотрела на меня.
Меня неудержимо потянуло к ней.
– Очень плохая пьеса, – сказала она.
– Чехов повержен! – возмутился я.
Она расхохоталась и протянула мне руку:
– Меня зовут Эмма.
– Маркус. Маркус Гольдман.
– Это ты Маркус Гольдман? – удивилась она.
– Мы знакомы? – поинтересовался я.
– Нет. Но профессор Квеберт рассказывал про тебя на семинаре.
– Неужели?
На миг я было подумал, что Гарри расхваливал мои заслуги. Но тут Эмма объявила:
– Ты мистер Пиписька.
Я был смертельно уязвлен. Семь лет назад я, студент первого курса, отличился на лекции Гарри Квеберта: объявил себя страстным поклонником минета. Дело было в самый разгар дела Левински, знаменитого скандала с пиписькой президента Клинтона. Тогдашний триумф едва не стоил мне учебы в Берроузе и с тех пор прилип ко мне как банный лист. Эмма, взглянув на мое расстроенное лицо, придвинулась ко мне и шепнула на ухо:
– Я же не сказала, что не люблю пиписьки.
Минутой позже я уже предлагал ей выпить. Эмма училась на последнем курсе филфака. Больше из нашего разговора я почти ничего не помню: меня слишком занимало ее лицо, ее губы, я воображал, как они приникают к моим… Сладкие грезы прервал ее вопрос:
– А ты как думаешь?
Я вообще не представлял, о чем она говорит, и с весьма самоуверенным видом пошел напролом:
– Я того же мнения.
– Наконец-то хоть кто-то со мной согласен! Профессор Бакстер систематически перевирает хронологию. Надо учитывать контекст! Это же очевидно, правда?
– Совершенно очевидно. Хронология – элементарная вещь!
– Это как семинар профессора Квеберта. Он, конечно, очень интересный. На прошлой неделе мы ездили в Леннокс, в дом Эдит Уортон. Она великая писательница, ничего не говорю. Большой мастер. Но вот опять – мы читаем только уже умерших авторов. Жаль, что профессор Квеберт не приглашает писателей, в смысле, кроме самого себя. Чтобы у нас была возможность с ними поговорить, понять их. Мне бы так хотелось встретиться с каким-нибудь писателем…
– Как удачно – я писатель, – не растерялся я.
Эмма вытаращила глаза. Улыбнулась – и от улыбки стала еще красивее.
– Ты писатель?
– Да, работаю над первым романом. Мой агент считает его многообещающим.
Это была ложь, но только наполовину: я отослал первые главы “Г как Гольдштейн” нью-йоркскому агенту, Дугласу Кларену, но еще не получил его отзыв.
Упоминание пресловутого агента произвело впечатление. Теперь Эмма неотрывно глядела на меня, и это было приятно.
– Дашь почитать? – попросила она.
– Нет.
– Пожалуйста…
– Лучше не надо…
– Ну мне так хочется, – опять взмолилась она.
– Посмотрим…
Она торжествующе улыбнулась:
– С ума сойти, ты первый писатель, которого я вижу! Страшно интересно.
На меня тут же посыпались вопросы: как я пишу? Откуда беру идеи? Черпаю ли я вдохновение в собственной жизни? Сколько нужно времени, чтобы написать страницу, и сколько страниц я пишу в день? Когда лучше пишется – утром или вечером?
В этот момент из зала высунулась подруга Эммы.
– Эмма, ты тут? Ты чем там занимаешься, спектакль уже начался.
Эмма со вздохом встала. Я не тронулся с места, и она сказала:
