представлялось ужасное пупырчатое существо, усевшееся на грудь к Николаю Матвеевичу и мешающее ему дышать.
После смерти мужа бабушка еще некоторое время держала корову. Но сено дорожало, денег не хватало, и Голубку продали. Аннушка, расставшись с коровой, стала еще сердитее и сильнее изводила бабушку.
А потом бабушка решила, что надо помогать маме, потому что ее оставил папа, и приехала в Москву вместе с Аннушкой и со своей громоздкой мебелью. Я не знаю, чем бы кончилась эта совместная жизнь, если бы не началась война.
29 августа 1941 года мы всей компанией выехали из Москвы в Юрьевец, где у бабушки была забронирована комната на улице Энгельса, та самая, в которой умер Николай Матвеевич.
Из этой поездки мне запомнился вагон и маленький мальчик. Абсолютно голый, он стоял на лавке и пил воду из стакана, который ему подавала мать. Другой рукой она держала ночной горшок, в который этот мальчик писал. Это необычайное зрелище так меня потрясло, что остальные впечатления от поездки я забыла. Зато хорошо помню баржу с пустыми пивными бочками, на которой мы плыли из Кинешмы в Юрьевец.
Там, в маленькой комнате в доме № 8 по улице Энгельса, мы распределились следующим образом: бабушка спала на диване, я на постели, Андрей – на складной походной кровати, привезенной Николаем Матвеевичем с войны 1914 года, мама – под столом или на столе, на том самом, на котором в 1932 году родила Андрея.
Аннушка устроилась в конце коридора у окна, за занавеской. У нее там получилась отдельная комната – стояла табуретка, подоконник служил столом, а спала она на своем кованом сундуке, где хранились накопленные за многие годы вещи. Сундук запирался большим висячим замком, и мы с Андреем иногда удостаивались чести присутствовать при церемонии открытия сундука.
Аннушка была членом нашей семьи, но при этом сохраняла определенную автономию – берегла свою пенсию и вещи, в то время как мама и бабушка продавали и меняли на продукты все подряд.
Однажды, лютой зимой сорок второго года, бабушка пошла на базар и вернулась без юбки, благо у нее под ней была вторая, полегче. Верхнюю юбку, сшитую из коричневой портьеры с отделкой в стиле «либерти», она выменяла на застывший в форме миски желтый кружок русского масла.
Голодали все, голодно было и Аннушке. Но расставаться со своим добром она не спешила. Вот что бабушка писала папе на фронт: «Все деньги твои получили, но имели долги, у Анны взяли на дрова. Между прочим, она, увидав, что мы стали плохо питаться, ушла от нас ухаживать за двумя детьми. Вообще зелье! У нее все вещи, что она привезла из Москвы (четыре больших тюка), целы и неприкосновенны…»
Аннушка ушла от нас потихоньку, ночью. Просыпаемся – а ни Аннушки, ни ее сундука нет. Забеспокоились, конечно. Ну а потом узнали, что ушла она в семью начальника юрьевецкого лесного хозяйства.
Теперь Аннушка питалась хорошо и называли ее уважительно Анна Яковлевна. Она привязалась к своим новым воспитанникам и часто рассказывала им о нас – о мальчике Андрюше и о девочке Марине. Она ставила нас в пример – какие, мол, они были послушные и хорошие. Аннушка очень переживала, что оставила нашу семью, и учила свою новую хозяйку запекать окорок и делать пасху по бабушкиным рецептам. Когда у ее воспитанницы родился сын, она посоветовала назвать его Андреем.
Умерла Анна Яковлевна Адриянова в 1965 году, в том же возрасте, что и наша бабушка, бывшая ее хозяйка.
Пуговицы
Деборе Адельман – в память о московской весне 1989 года
Каким образом появилась у нас эта овальная жестяная коробка? Она явно довоенная, расписанная в народном мадьярском стиле цветами и сердечками, и на ней по-венгерски написано, что «этот кофе надо пить с цикорием Святого Иштвана». Наверное, она была привезена моим дядей с фронта – с одной стороны краска на ней потемнела от огня. А может, коробка обгорела при других обстоятельствах, кто знает? С конца сороковых годов в ней лежат у нас пуговицы. Иногда, когда я остаюсь дома одна, я высыпаю их все на постель, становлюсь возле нее на колени и перебираю их, подолгу держа каждую в руке.
Вот большая черная пуговица с четырьмя дырочками. Бабушка говорила, что сделана она из пальмового дерева. Она была пришита к драповому пальто Николая Матвеевича Петрова, второго мужа бабушки. Бабушку нельзя было назвать красавицей, но была она веселой, кокетливой, хорошо пела и любила одеваться. У нее были чудные каштановые волосы и живые карие глаза восточного разреза – один из предков ее отца женился на увезенной из Орды татарской княжне. Была бабушка легкой и покладистой, но ревновала Николая Матвеевича и часто напоминала ему, что пожертвовала ради него своим добрым именем. Николай Матвеевич терпеливо сносил сцены и знал, что бабушку надо хвалить за хороший характер и за прекрасные обеды, но жил своей жизнью – много работал, ходил на охоту и не чуждался женщин.
Задолго до знакомства с бабушкой, в бытность студентом, Николай Матвеевич скопил деньжат и посетил Европу. От его путешествия осталось множество пожелтевших открыток с изображением античных статуй и картин великих мастеров, которые любил рассматривать в детстве Андрей.
Пальмовые пуговицы с пальто Николая Матвеевича перекочевали на бабушкину шубу, а с износившейся вконец шубы – на черное, грубого сукна, последнее пальто бабушки. Его она носила до своей смерти в 1966 году. Почти слепая, с палкой, никого не узнавая, она ходила вдоль забора у дома в 1-м Щиповском переулке и просила милостыню у проходящих мимо людей. Собрав немного мелочи, она шла в магазин через дорогу и покупала грамм двести дешевых конфет.
Вот две медные резные пуговицы – то ли от театрального костюма, то ли действительно старинные. Их как-то принес домой Андрей, когда ему было лет семнадцать. Какой он был красивый – хорошо сложенный, широкоплечий, с густыми темно-русыми волосами, с юношески мягкими чертами лица…
А это не пуговицы, а совсем посторонние предметы – блестящая, будто лаком покрытая черная фасолина и вторая, пестрая. Это мы с мамой отобрали их из купленной когда-то на суп фасоли и оставили «для красоты». Вот папина запонка с красноватым уральским камнем, почему-то одна. Хотя понятно, почему. Она осталась у мамы, потому что была непарной. К чему папе одна запонка?
Три маленьких пуговки с кофточки, подаренной моей редакционной сослуживицей Селестиной Маринеро. Перед возвращением в Испанию она раздавала кое-какие уже не нужные ей там вещи. Когда шла в Испании гражданская война, мы «болели» за республиканцев
