— Он больше подходит нам, чем Манолэт, — заявил Колен Лукану, — Манолэт слишком аффектирован; нам нужен человек, который не только пробуждал бы страсти, но и подчинял бы их своей воле, понимаете? Дэволь будет говорить с присяжными как равный.
Лукан одобрил выбор. Но Саре Дэволь решительно не понравился, он слишком откровенно восхищался ею. Впрочем, после ее откровенного сознания в преступлении Дэволю почти не о чем было с нею говорить.
Сара находилась в состоянии глубочайшей апатии, которая притупляла остроту ее горя. Она точно утратила способность страдать; удар совершенно ошеломил ее.
Она виделась только с Гак и Габриэль де Клев, которая примчалась к ней, как только узнала об ее несчастии, и не позволяла никому дурного слова о своем друге.
Роберт, примкнувший к враждебному Саре лагерю, невольно все-таки оказал ей услугу, защищая свое имя от настойчивых посягательств прессы, представители которой осаждали его дом, как стая голодных волков. Он гнал их прочь, ввиду собственных интересов. Преступление Сары поставило его во главе дома, и тот позор, которым она его покрыла, делал Роберта еще более щепетильным в вопросах фамильной чести.
Он был у Сары всего один раз, и то по необходимости, чтобы подписать какие-то документы. Они встретились как чужие: он с натянутой сдержанностью, она — с глубоким равнодушием. Но в глубине души Роберт негодовал на Сару: она разбила все его юношеские иллюзии и казалась ему прямо чудовищем.
В первый же вечер после ареста Сара попросила леди Диану приехать к ней. Леди Диана приехала. Сара сразу, без слов, поняла, чего она может ждать от матери, так что злобные выходки последней были, в сущности, излишни. Она буквально кричала на Сару, и Саре вдруг показалось, что под этим исступленным отчаянием кроется нечто более личное, чем оскорбленное чувство морали, и ей стало бесконечно жалко леди Диану.
— Между нами все кончено, слышите? — сказала леди Диана, не контролируя на этот раз тембр своего голоса. — Я не желаю впредь иметь с вами дела. Мне не хватает слов, чтобы выразить вам мое негодование. Я предоставляю вас вашей совести.
И это было все: ни слез, ни сочувствия, ни единого намека на пресловутый материнский инстинкт: голословное обвинение, ядовитая злоба!
Колен, напротив, стал как-то человечнее и утратил отчасти свою вульгарность и мелочность. Он ежедневно бывал у Сары, доставлял ей возможный комфорт, подбодрял и веселил ее своими шутками, а главное — говорил с ней о Жульене, — единственная тема, которая выводила ее из состояния апатии.
Но дома, в своей роскошной квартире, он буквально не находил себе места и страдал не только нравственно, но и физически. Это был человек, чуждый возвышенным порывам, которому тонкие душевные переживания всегда казались ненужным и стеснительным вздором. Соучастие в преступлении Гиза и добровольной лжи Сары не позволяло ему в данном случае оставаться в стороне. И он испытывал миллион терзаний, не спал ночи и тосковал днем, все время колеблясь между противоположными решениями. К утру он обыкновенно готов был во всем сознаться. Житейские дневные заботы снова напоминали ему о том, что признание повлечет за собой разорение. Тогда он успокаивал себя тем, что Сара в последнюю минуту одумается и докажет свою невинность, или клялся самому себе, что заговорит, в случае, если дело примет неблагоприятный для Сары оборот.
Но в этом не окажется надобности: присяжные — гуманные люди. Молодая, красивая женщина, которая в течение долгих лет ухаживала за парализованным мужем, для которой ее женская честь была дороже всего на свете! Какая выгодная позиция! Если бы только она не принадлежала к аристократии! Нравственность высших классов общества не внушает доверия присяжным.
Но все обойдется! Дэволь такой ловкий малый!
Ну, а если ее засудят, он непременно заговорит, он клянется в этом перед Богом.
События развертывались с такой головокружительной быстротой, что он не смог обдумать последствий своего поведения, — в этом была вся его вина. Разве ему могло прийти в голову, что Гиз так бесчеловечно жесток? Старик оказался тверже стали.
Само собой разумеется, что он использовал свое влияние, чтобы, по возможности, облегчить положение Сары, совершенно пренебрегая нападками некоторых газет.
Гак и Лукан получили разрешение навещать Сару; она не была лишена известного комфорта, формально не допустимого в арестном доме.
— И все-таки она чуть жива, — с тоской констатировал Колен.
— Вы скоро опять будете свободны, графиня, — твердил он ей, нежно пожимая ее руки, — ободритесь немножко!
— Как вы нашли вашу госпожу? — спросил он Гак почти жалобно.
Гак, глаза которой стали еще больше, а речь еще стремительнее, особенно когда дело шло о репутации Сары, резко ответила:
— Надо радоваться, что она в таком состоянии; мне кажется, что она не очень страдает; она точно окаменела, и я молю Бога, чтобы так оно и осталось. Что только будет!
Гак вопросительно взглянула на Колена.
— Все будет хорошо! — торопливо ответил он. — К этому идет. А когда вы ее отсюда увезете, наступит спокойное время; мы все нуждаемся в отдыхе, — и, принужденно засмеявшись, он поспешно пошел прочь.
— Трусит! — решила Гак.
Гак, Франсуа, Вильям и Габриэль де Клев были самыми ярыми защитниками Сары.
Гак черпала утешение в сочувственных взглядах Франсуа. Они коротали вечера дома или бродили по бульварам в сопровождении Вильяма.
Независимая, благородная манера Франсуа держать себя импонировала Гак (хотя она и не была уверена, что он имеет «право» на такое поведение) и примиряла ее со странностями и мелочностью французов (каждый народ мелочен по-своему).
Его оптимизм, детская доверчивость и рыцарская вежливость сделали ее более снисходительной ко всему французскому; она даже научилась отвечать по-французски «Merci» и «Bon jour» на его приветствия, которые он из чувства галантности всегда выражал на ее языке, хотя и коверкала их при этом на английский лад.
Франсуа окончательно покорил ее сердце однажды вечером, применив к своей госпоже следующее сравнение:
— Мадам похожа на богиню судьбы: такая стройная и бледная и с такими грустными глазами.
— Только бы скорее все кончилось! — вздохнула Гак.
«Только бы скорее все кончилось!» В этом восклицании выражалась вся тоска этих измученных людей: и соучастника в укрывательстве Колена, и безгранично преданной Гак, и терзаемого тревогой, близкого к сумасшествию Доминика Гиза…
В ночь перед судом Гак даже не пыталась заснуть и до утра просидела на одном месте, прижимая к себе Вильяма и горько рыдая.
Франсуа тоже не спал: он молился.
Сердце Колена обливалось кровью.
Но Сара как раз в эту ночь крепко заснула, в первый раз за свое пребывание в арестном доме. Ей снился Жюльен, его ласки, его голос, весь его образ…
Когда она, наконец, проснулась, солнечные лучи заливали ее камеру; надзирательница пожалела ее будить, и она проспала часом дольше положенного времени.
Эта надзирательница была уже немолодая особа, с суровым лицом и с суровым сердцем, алчная до денег; но на этот раз и она была растрогана до слез.
— Желаю вам удачи, дитя мое, — сказала она Саре на прощание.
Первое, что бросилось Саре в глаза в зале суда, была Гак, потом леди Диана со своим точеным, бледным лицом. Вся в черном, с черным страусовым пером на шляпе, она казалась плохим подражанием статуи материнской скорби.
Зал был битком набит, было невыносимо душно. Как это всегда бывает во Франции, очень подробное предварительное следствие заранее исчерпало все вопросы, так что суд свелся к поединку между прокурором и Дэволем.
Царила такая мертвая тишина, что было слышно, как трещали от зноя деревянные перегородки стен.
Женщины тянулись вперед, чтобы взглянуть на Сару, и делали замечания по поводу ее наружности.
— Говорили, что она прямо красавица!
— Это просто ходячая фраза по поводу всех нарядных женщин!
— Сейчас в ней нет ничего красивого!
Однако большинство было настроено благосклонно. Трагическая развязка этого сложного романа импонировала. Кроме того, многие лично знали и любили приветливого и изящного Кэртона, а сравнительно недавнее появление Сары тоже не осталось незамеченным: ее несчастный брак, высокое общественное положение, красота и богатство давали материал для обогащения газетных издательств.
Появление знаменитого Лукана, в качестве свидетеля, в свою очередь, произвело сенсацию.
К его показаниям прислушивались с особенным вниманием. Лукана все любили, потому что, даже достигнув славы, он не забывал своих прежних скромных клиентов; разница заключалась лишь в том, что теперь он лечил их совсем даром.
Он, как и Дэволь, пробился из низов общества, помнил это и никогда не разыгрывал из себя «аристократа»; его точные бесстрастные показания били гораздо дальше показаний доктора, который первый осмотрел Шарля.
