Тоня в ответ легонько пожала плечами.
Тоня повернула голову и посмотрела в глаза мужа. Они были очень серьезные, грустные и просящие.
Тоня улыбнулась. Улыбнулся в ответ и Бочкарев.
— Никуда я от вас не уеду, — сказала она тихо. — Мне и здесь хорошо. Правда, Вася?
Бочкарев незаметно вздохнул и посмотрел на нее.
— Антонине Кирилловне вообще встряхнуться надо, — сказал он. — Скучно ей тут, на нашей заставе, Михал Михалыч. Скучно и грустно. Я тоже так думаю, пускай съездит на материк, подлечится, потом дома у матери поживет до лета. А летом опять сюда... если захочет.
Бочкарев говорил с трудом, искоса поглядывая на жену, — как она отнесется к его словам.
Тоня лежала, устремив отсутствующий взгляд куда- то далеко, за стены дома. Тепло от рюмки коньяка уже распространилось по телу, немного зашумело в голове. Она вдруг вспомнила о том, как ее спасали пограничники из пещеры, затопляемой приливом, как лежал без сознания ее Вася... Проплыли перед глазами все эти несколько месяцев, которые она прожила на заставе... Последние страшные, едва не стоившие ей жизни дни, выстрелы, толчок в ногу, который она приняла за ушиб... Как ее нес на руках Константинов через пропитанную удушливыми парами долину... Бессонные Васины ночи у ее постели... Подвиг Надежды Петровны. Добровольные дежурства усталых солдат...
Бедные вы мои
Долгая дорога, в конце которой неправдоподобно резко сменился привычный пейзаж, сплошные сумерки в разгар дня, когда солнце уже не показывалось над горизонтом, наступившая затем полярная ночь, северные сияния, охватывавшие две трети неба, — все это осталось позади. За полгода службы Степан Панкратов привык к необычному распорядку дня, казавшемуся сначала противоестественным, к утренней тишине, подчеркиваемой шепотом вернувшегося со службы наряда, к своей солдатской форме с зелеными петлицами; привык засыпать в любое время суток, валиться от изнеможения на жесткую койку с подушкой, набитой слежавшимися клочками ваты, — короче, ко всем тонкостям и тяготам пограничной жизни, знакомой до этого лишь по детективным повестям.
Их застава была самой последней, самой северной на всей огромной западной границе. У каждой заставы, как положено, было два соседа — справа и слева, у них же только один — слева, справа же лежал океан, точнее Баренцево море, а еще точнее узкий и глубокий фиорд, врезавшийся в отвесные черно-серые скалы.
Граница на их участке проходила большей частью по узенькой быстрой речке, которая, гремя и булькая на перекатах, не замерзала даже зимой в короткие, но лютые морозы, вдруг сменявшиеся слепым моросящим дождем.
Степан великолепно помнил день, когда их команда прибыла на заставу. Часы показывали полдень, но он едва смог различить угрюмые каменистые сопки на нашей и на той стороне, где находилось уже «сопредельное государство» — незнакомая и таинственная Норге, Норвегия. Оттуда, как сказал заместитель начальника заставы, мог в любую минуту проникнуть к нам непрошенный гость. Гость почему-то представлялся Степану обязательно вооруженным бесшумным пистолетом, с ампулой цианистого калия, зашитой под воротником рубахи, и невинной на вид книжкой, которая на поверку оказывалась ключом к шифру.
За прошедшие полгода гость, однако, не появлялся и на заставе была всего одна боевая тревога, когда нашли выброшенный на берег фиорда спасательный плотик с чужими опознавательными знаками. Это настораживало: на плоту мог приплыть и нарушитель. На снегу остались ни на что не похожие путаные следы, какие-то прямоугольные отпечатки, вилявшие из стороны в сторону и в довершение всего внезапно исчезнувшие.
Сержант Сушников сказал, что это, возможно, ухищренный след, то есть подложный, замаскированный, проложенный специально для того, чтобы сбить пограничников с толку.
Заставу подняли в ружье. Степан бежал три километра без отдыха, карабкался по скользким, обледенелым камням. Ни машина, ни лошадь не могли пройти к тому месту, куда полагалось прибыть Степану, чтобы отрезать гостю путь к отступлению. Усилил надзор за своим участком сосед справа. Вызванные по тревоге корабли перекрыли морскую границу. Все было сделано, чтобы задержать нарушителя, но тот словно канул в воду.
Разобраться что к чему помог случай. Дня через два Степан наткнулся на берегу фиорда на пустую банку из-под итальянских макарон и, так как на границе не принято проходить мимо незнакомых предметов, поднял ее, чтобы передать на заставу. И тут ему показалось, что следы могла оставить эта самая банка, когда ее ветром гнало по снегу. Он нарочно бросил с горы свою находку — следы получились точно такими же, как и на берегу.
Вечером начальник заставы майор Дегтярев объявил Степану благодарность.
— Однако понять не могу, товарищ майор, как она на сопку попала? — спросил Степан.
Начальник заставы добродушно ухмыльнулся. Двадцать семь лет провел он на погранзаставах, и это научило его разбираться во многих загадках, которые на каждом шагу задавала граница.
— Думаю, что ворона принесла, — сказал майор — Уж очень эта птица к блестящим предметам неравнодушна. А у этой банки дно как солнце сияет.
В душе Степан жалел, что все со следом объяснилось так буднично и просто, что виновниками оказались заграничная банка и обыкновенная черномазая ворона, что не было ни нарушителя, ни задержания, за которыми бы обязательно последовали другие события: допрос, частые телефонные звонки через многие коммутаторы, возможно, прилетел бы сам командир отряда, генерал, и было бы тревожно и радостно на душе от его присутствия, от сознания, что отличилась именно твоя, а не какая-то другая застава.
Происшествий больше не было, если не считать нескольких учебных тревог, о которых несмотря на их внезапность солдаты почему-то знали загодя, да случая, когда с вышки заметили в море серый подозрительный комок. В сумерках его приняли за надувную лодку, оказавшуюся на деле до смерти уставшим крупным лебедем. Его поймали, назвали человечьим именем Лука и устроили жить в прожекторном тепляке возле самого моря.
Все текло размеренно и, по глубокому убеждению Степана, излишне буднично: служба, чистка оружия, еда, сон, занятия, сплошь состоявшие из всевозможных подготовок — политической, пограничной, огневой, тактической, физической, строевой. В сутки полагалось полтора часа так называемого личного времени, но людей на заставе было мало, и эти полтора часа сжимались, урезывались зычным голосом старшины: «Панкратов, идите чистить конюшню! Панкратов, на уборку помещения! Панкратов, пойдете заготовлять сено!»
В те редкие дни, когда отпущенное по уставу свободное время удавалось использовать для себя, Степан шел в ленинскую комнату и, усевшись в углу, писал письма в свой далекий Новозыбков. Там он родился, окончил школу и поступил в педагогический институт; оттуда с третьего курса его и взяли в армию.
Двадцать второго января возле дома по ту сторону границы старик вывесил национальный флаг: Северная Норвегия отмечала праздник солнца; впервые после пятидесяти двух темных дней оно должно было выглянуть из-за горизонта.
Перед рассветом вся казарма высыпала во двор. Поднялись те, кто спал, и не ложились те, кому пришла пора отдыхать. Старшина Гаркуша, обычно нетерпимый к любым нарушениям заведенного распорядка, на этот раз сделал вид, что ничего не заметил. Он тоже стоял вместе со всеми, оборотясь лицом к тому месту, откуда вот-вот должен был брызнуть солнечный луч. Восемь зим провел старшина на заставе и знал ту минуту, даже ту секунду, когда вспыхивала огнем сопка. С нее можно было увидеть и само солнце, но сопка была на норвежской стороне, и там четко вырисовывались на фоне охваченного зарей неба два силуэта: мужской и женский.
— Сейчас начнется, — сказал старшина, и Степан радостно вздрогнул, увидев, как вдруг загорелись ослепительно ярким светом казавшиеся ночью почти черными снега. Золотое сияние держалось над сопками несколько минут. Когда оно потускнело, две фигуры, неподвижно маячившие на вершине, неторопливо повернули к хутору.
Хутор стоял совсем близко, метрах в ста от берега, и выделялся пестрым пятном среди однообразных заснеженных камней. За несколько месяцев Степан привык к этому одинокому деревянному дому с двухцветными стенами, с мансардой под рыжей черепицей и с большими окнами, обращенными на заставу. Когда Степану выпадало нести службу на посту наблюдения, он мог следить в бинокулярную трубу за каждым шагом жильцов. Было их всего двое — крепкий, худой старик, державшийся очень прямо, и старуха, наверно жена, тоже щуплая, поджарая и быстрая.
