Не могу Вам сказать, дорогая, как он обрадовался, когда я ему об этом сказал.
И вот я на некоторое время превратился в сиделку, а когда это время истечет — не ведаю. Но поймите меня правильно, моя Регина: хотя я сиделка, я вовсе не пленник. Как только приступ пройдет, я вновь обрету свободу, ограниченную, разумеется, но очень дорогую, так как я смогу Вам тогда сказать то, с чего начал свое письмо: Регина, я Вас люблю!
Как видите, я заканчиваю тем, с чего и начал. Не прошу, а умоляю Вас о письме! Ведь мне не хватает лишь Ваших писем, чтобы являть несчастному дяде свою сияющую физиономию, а это так радует больных.
До скорой встречи, любимая и обожаемая! Помолитесь Богу, чтобы она произошла как можно скорее!
Петрус».Новость, которая в любое другое время, заставила бы, по словам Петруса, обливаться сердце Регины кровью, произвела на нее совсем противоположное действие.
Ночью ей привиделся кошмар, предвещавший большое несчастье и похожий на дурное предчувствие.
Она увидела, как тело ее возлюбленного лежит на снегу, устлавшем газоны парка — тело, или, вернее, труп, такой же белый и холодный как снег. Она подошла к нему и закричала от ужаса, видя, что его грудь исполосована кинжалом убийцы. В роще она заметила два горящих, как у кошки, глаза; она услышала зловещий крик, узнала смех и взгляд графа Рапта.
Тут она проснулась и спустила ноги с кровати; волосы у нее разметались в разные стороны, лоб покрылся испариной, сердце трепетало, все тело горело как в лихорадке. Она затравленно озиралась, но, ничего не видя, снова уронила голову на подушку, шепча:
— Господи! Что будет?
В эту минуту вошла Нанон с письмом от Петруса.
Княжна стала читать, и мертвенная бледность ее лица сменилась румянцем, который мог бы соперничать с нежнейшими розами.
— Спасен! — вскричала Регина, благоговейно сложив руки и подняв глаза к небу, чтобы возблагодарить Всевышнего.
Потом она встала, подбежала к шифоньеру, взяла лист бумаги и торопливо набросала несколько слов.
«Благослови Вас Господь, любимый! Ваше письмо явилось для меня лучом света в темной ночи. Моя несчастная мать умерла этой ночью, и, когда я получила от Вас письмо, я думала лишь об одном: любить Вас еще больше, перенося на Вас любовь, которую я питала к ней!
Смиримся же, милый Петрус с тем, что нам не придется видеться несколько дней, но верьте, что, находясь вблизи ли, далеко ли, я Вас люблю; нет, мало того: я тебя люблю!
Регина».Она запечатала письмо и передала его Нанон со словами:
— Отнеси Петрусу.
— На улицу Нотр-Дам-де-Шан? — уточнила Нанон.
— Нет, — возразила княжна, — на улицу Варенн, в дом графа Эрбеля.
Нанон вышла.
Когда служанка переступила порог особняка, оба человека графа Рапта или, вернее, секретаря Бордье, только что были расставлены по местам. Тот, что сторожил на улице Плюме, увидел, что Нанон свернула вправо и исчезла за углом, выйдя на бульвар. Он пошел за ней на некотором расстоянии, согласно приказанию графа Рапта.
Выйдя на бульвар, человек с улицы Плюме поравнялся со своим товарищем и сказал ему:
— Старуха не пошла на улице Нотр-Дам-де-Шан.
— Она боится слежки, — предположил другой, — и решила сделать крюк.
— В таком случае, пошли за ней! — предложил первый.
— Идем, — согласился второй.
Они последовали за кормилицей на расстоянии пятнадцати-двадцати шагов.
Они видели, как старуха позвонила в особняк Куртене и через минуту вошла внутрь.
Так как им было приказано вырвать у нее письмо только в том случае, если она пойдет на улицу Нотр-Дам-де-Шан, два приятеля и не подумали набрасываться на нее посреди улицы Варенн.
Они отошли в сторону и стали держать совет.
— Очевидно, — предположил один, — она зашла сюда с каким-нибудь поручением, а обратно пойдет по бульвару Монпарнас.
— Наверно, так и будет, — поддержал другой.
Однако ничего такого не случилось. Через пять минут они увидели, как кормилица тем же путем вернулась в особняк Ламот-Уданов.
— Промашка! — заметил первый человек, занимая прежнее место на бульваре.
— Начнем сначала! — поддержал второй, отправляясь на улицу Плюме.
Посмотрим, что происходило у Петруса, пока те и другие уделяли ему столько сил.
Бордье прибыл на улицу Нотр-Дам-де-Шан в ту самую минуту, как Регина получила от Петруса письмо.
— Господин Петрус Эрбель дома? — спросил он у лакея.
— Господина дома нет, — отвечал тот.
— Передайте ему это письмо, как только он вернется.
Бордье отдал письмо и приготовился уйти.
Он развернулся и столкнулся с комиссионером.
— Поосторожнее! — грозно бросил он.
Комиссионером оказался Сальватор. При виде человека, до глаз закутанного в необъятный плащ, хотя погода отнюдь не оправдывала такую меру предосторожности, Сальватор обратил на него внимание.
— Не могли бы вы сами держаться поосторожнее, господин в плаще! — сказал он, стараясь заглянуть секретарю в лицо.
— Не вам меня учить, — высокомерно откликнулся Бордье.
— Возможно! — воскликнул Сальватор, после чего схватил его за шиворот, так что поднятый воротник опустился, открывая лицо. — Но так как вы должны принести мне извинения, я не выпущу вас до тех пор, пока вы этого не сделаете.
— Дурак! — процедил сквозь зубы Бордье.
— Дураки те, кто прячется в надежде, что их не узнают, но оказываются узнанными, господин Бордье, — сказал комиссионер, зажимая ему руку, словно в тисках.
Все усилия Бордье вырваться оказались напрасны.
— Я удовлетворен, — промолвил Сальватор, выпуская его руку. — Ступайте с миром и впредь не грешите:
Сконфуженный Бордье удрал, теряя прыть,Хоть поздно, но клянясь вперед умнее быть.[68]
Сальватор вошел к Петрусу, размышляя:
«Какого черта этому негодяю здесь нужно было?»
— Господина нет дома, — доложил лакей, видя, как Сальватор входит в переднюю.
— Знаю, — отвечал тот. — Подай ключ и письма, которые ему принесли.
Получив все, что хотел, Сальватор вошел в мастерскую Петруса.
Некоторым читателям могло бы показаться слишком бесцеремонным поведение Сальватора по отношению к Петрусу: ведь даже самому близкому другу не позволено распечатывать чужие письма, какая бы причина у него для этого не была. Но мы поспешим успокоить читателей, рассказав, по какому праву Сальватор вскрывал письма своего друга.
