Очень интересно, и главное, это вовсе не магия. Такое вполне существует в нашем мире. Как говорит наш преподаватель по психологии: «Мы ещё так мало знаем о своём мозге».
— Это значит, что мои родители знали Хлою? Тоже использовали её? Стало быть, она старше, чем выглядит.
— Вряд ли. Я провёл в «лотосе» не так много времени, но и этого хватило, чтобы понять — от прежних научных разработок и братства умов там ничего не осталось. Они и впрямь превратили очень крутую идею в банальное сектантство. Но так легче рубить бабло.
— Они?.. — выхватываю из его речи самое шоковое. — То есть, этот Антон был не один?
— Борготов? Нет, конечно. Это клоун, которому давали порулить, чтобы он пускал к «лотосу». На самом деле заправляли всем там другие.
Кто — не хочу знать. Это их, мужские, игры. Пусть разбираются. Мне бы переварить и уложить в голове то, что уже узнала…
За разговорами мы подъезжаем назад к клинике. Драгин вновь берёт на руки Хлою — для такого здоровяка она, наверное, как пушинка — и несёт в сторону приёмного покоя.
Семеню следом, прячась за широкой спиной. И успеваю юркнуть в ближайшую приоткрытую дверь, когда на сцене появляются новые фигуранты.
Страшно злой, бледный, перемотанный бинтами Аристарх и не менее злая, но красная, как помидор, Валентина Игнатьевна.
— Где она? — рычит Аристарх. — Если ты сейчас же не вернёшь её мне…
Он сжимает кулак, пытается грозить, но гримаса боли искажает красивое лицо, и с губ срывается только задушенное шипение.
— Я же тебе твержу, Арис, — наступает, выпятив грудь, свекровь, — она уехала с этим оружейником… С Драгиным! Вот! — тычет ему под нос гаджет, на котором, видимо, я в тот самый момент.
Аристарх смотрит, хмурится и тут… замечает Севу с беловолосой красавицей на руках.
Кидается к нему.
— Где Ника? — наверное бы, взял Драгина за грудки, будь он без ноши.
Тот лишь пожимает плечами:
— Была где-то здесь… — оглядывается, ища меня.
— Что значит где-то здесь? — взвивается свекровь. — Ты же обещал, Сева!
— Я? — округляет глаза Драгин. — Не припомню такого.
— Гад! — вопит Валентина Игнатьевна. — Да я тебя так ославлю, с вашей корпорацией никто дел иметь не будет!
Драгин лишь хмыкает:
— Попробуйте. А сейчас — дайте пройти. Не видите, человеку плохо.
На его счастье появляется команда медиков с каталкой, на которую бережно укладывают Хлою. Драгин уходит с ними, что-то объясняя и жестикулируя…
Я переключаю взгляд на своих.
Аристарх в ярости. Я понимаю это потому, что у него светлеют глаза. Ярость — она же в белом спектре. Она — солнце и накалённое добела железо. Именно это я вижу сейчас в глазах мужа.
Игнорируя рану, он складывает руки на груди и произносит тихо, вроде бы даже ласково:
— Мама, может, ты всё-таки мне внятно объяснишь, что происходит?
Мне вот тоже хочется знать. Переступаю поудобнее.
В спешке влетела в подсобку с хозинвентарём. И сейчас задеваю какое-то ведро. Оно с грохотом падает.
Кажется, сейчас сюда сбежится весь персонал. Но даже он не так страшен, как Аристарх, который оборачивается на звук и встречается со мной взглядом.
Его — не сулит мне ничего хорошего.
Аристарх
Зелёные глазищи распахнуты просто нереально широко.
Ага, попалась, мелкая лазутчица! Ты не смотри, что я сейчас покалеченный, сил взыскать с тебя хватит.
И будь уверена — я взыщу по полной.
Но сначала мы должны остаться одни.
Поэтому окидываю взглядом персонал больницы, зыркаю на мать — не думал, что самый родной человек подложит мне такую подляну! — и всё-таки рявкаю, хоть и выходит хрипло:
— А ну быстро скрылись все!
Выходит достаточно убедительно. Во всяком случае, медработников, что повысовывали любопытные носы, буквально ветром сдувает.
А вот мать… Упрямство — у нас фамильное. Этим я в неё. Она вскидывает голову, упирает руки в бока и заявляет:
— Я никуда не пойду. Хочу, чтобы эта мелкая дрянь, глядя мне в глаза, сама всё рассказала.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Что ж — в этом есть резон. Я тоже хочу. Очень хочу знать, к чему весь этот спектакль с отъездом с Драгиным. Вряд ли мама подделала запись. И Ника на плёнке не выглядит принуждаемой или понукаемой. Идёт сама, осознанно.
Что за блядство? Я хочу знать ответы! Немедленно!
— Ника, выходи! — рык выходит сиплым, но и его хватает, чтобы испуга на милом личике прибавилось.
Блядь!
Запугивать её не хочу — хочу откровений и правды.
Она робко выходит, движется в нашу сторону мелкими шажочками, постоянно оглядывается, видимо, думая, куда бы снова юркнуть.
Больше не выйдет, сахарная.
Хватит! Набегалась!
Наконец подходит, вскидывает личико, смотрит смело, хоть и дрожит, как осинка.
Маленькая, глупая, любимая до чёртиков…
Память подкидывает, как она билась у моего распростёртого тела. Как кричала на врачей, чтобы вкололи мне все обезболивающие, какие у них есть. Как держала за руку, поглаживая прохладными нежными пальчиками…
Замечаю, как осунулась. Тёмные круги, бледность, растрёпанные волосы. Её саму надо в палату и выхаживать. А потом — в санаторий. Но лучше — на острова.
Чёрт, я же обещал ей Багамы! Хреновый у нас вышел месяц, а не медовый.
Давить на неё сейчас, агрессить, требовать — всё равно, что пинать бездомного котёнка. Хочется сгрести малышку в охапку, спрятать лицо в волосах и баюкать сладкую.
Но я должен доиграть грозного мужа.
Надеюсь, не перегну. И хватит сил вовремя подхватить, если вдруг надумает падать. Вон, еле на ногах стоит. Небось не ела ничего толком.
Но мне надо получить все ответы. Иначе не смогу её защитить. В том числе, и от тараканов в её же рыжей головушке.
Складываю руки на груди, прищуриваюсь и тяну, нарочито недовольно:
— Ну? Объяснишь мне, что происходит?
Бросает затравленный взгляд на мою мать.
Не переживай, сахарная, я уже понял, откуда ноги растут. Но хочу услышать от неё — чётко, внятно, по пунктам.
Ника собирается с силами, сжимает кулачки — ни дать, ни взять взъерошенный котёнок — и всё-таки начинает:
— Аристарх, я… я…
— Ну же, давай, скажи! Не мямли!
Зажмуривается, мотает головой, но выпаливает:
— Я люблю другого мужчину.
Феерично, детка! Ты сама-то в это веришь? Что ж глазки тогда на мокром месте?
Хмыкаю ехидно, еле сдерживаюсь, чтобы не заржать в голос:
— Это Драгина, что ли?
— Да, — тихо, не поднимая головы.
Ах ты, врунишка! Чья-то прелестная попка будет гореть! Обещаю.
— Посмотри на меня, — рычу, вскидывает голову, ловлю испуганный взгляд, хватаю за руку, притягиваю ближе, чтобы не отвертелась, чтобы глаза в глаза. — А теперь повтори тоже, но глядя на меня. Не смей отводить взгляд.
Сжимаю пальцы на плече сильнее. Следы останутся же. Девочка у меня нежнейшая, зефирная. Ничего, потом зацелую.
Она смотрит, в уголках глаз набухают слезинки, повисают на кончиках длиннющих ресниц хрусталиками росы…
— Я… — лепечет… — я…
Ника не умеет лгать. И играть не умеет. Не научилась ещё. Зря мама делала на неё ставку.
Моя строптивая жёнушка всё-таки вырывается, бросает: «Не могу…» и убегает в сторону моей палаты. Провожаю взглядом, потом оборачиваюсь к матери:
— Ну, что ты скажешь теперь?
Она продолжает стоять на своём:
— Ты же сам всё слышал.
— О да, — взвиваюсь, ибо достала, — я услышал всё, что надо! Ты запугала маленькую одинокую влюблённую девочку. Можешь гордиться собой.
Мать фыркает:
— Как ты со мной разговариваешь?!
— Я вообще с тобой разговаривать не хочу, — это грубо, но честно. — И видеть тебя — тоже. Не хочешь принимать мой выбор — пожалуйста. Но тогда не жди, что я приму твой.
— Аристарх, — моя мама — железная леди, она никогда не плачет, но сейчас её голос дрожит, — я же забочусь о тебе! Какое у тебя будущее будет с ней? Она же ключ! За ней вечно будут охотиться!
