Вдруг заговорила Джиллиан. На педсоветах она всегда молчала, да и на разговоры в учительской смотрела как на пустую болтовню — таковыми, в сущности, они и были. Поэтому теперь все повернулись к ней.
— Я немножко знаю, как делаются газеты, и, мне кажется, не следует поспешно сваливать вину за этот репортаж на репортера и фотографов. Что печатать, а что — нет, зависит не от них. На то есть редактор, он решает, какая часть материала пойдет в газету. А его решения в основном определяются вкусами читателей. Насколько я знаю, в определенных кругах нашу школу часто критикуют, и этот репортаж, как ни прискорбно, — воплощение такой критики. Скажу только, что к завтрашнему дню читатели о репортаже навсегда позабудут — может, вам станет легче.
— Спасибо, мисс Бланшар. — Впервые за все собрание директор улыбнулся.
Вскоре завязался общий разговор, и тяжелая, мрачная атмосфера постепенно рассеялась.
— Сэр, а не пора ли готовить рождественский вечер? — спросил кто-то. Жизнь шла своим чередом.
Шестого декабря на первом уроке не было Силса, и я отметил его как отсутствующего. Но перед самым звонком он объявился и быстро подошел к моему столу.
— Извините, учитель, но я сегодня не могу быть на уроках, утром умерла моя мама, и надо помочь отцу.
Он хотел казаться сильным и взрослым, но не выдержал — лицо его сморщилось, и он заплакал, как маленький мальчик. Я быстро поднялся я посадил его на свой стул. Он не сопротивлялся, лишь тихо всхлипывал, обхватив голову руками.
Я сказал о случившемся классу. Они встретили это известие тягостным молчанием, охваченные порывом жалости и сострадания. Некоторые заплакали.
Я как мог успокоил Силса и отправил его домой. Потом пошел сказать директору.
После перерыва, когда начался урок истории, поднялась Барбара Пегг. От имени класса она объявила мне, что они договорились собрать деньги на венок или просто букет цветов, чтобы послать его Силсу домой. Я сказал, что не возражаю, если и мне позволят внести свою лепту. Мы знали, что похороны назначены на субботу. К пятнице у Барбары набралось два фунта. Я был очень рад, и после уроков мы стали думать, какие цветы купить и у какого цветочника. Потом я спросил:
— А кто отнесет цветы?
Их реакция была для меня холодным душем. Атмосфера дружелюбия и взаимопонимания мгновенно испарилась, уступив место настороженному антагонизму, с каким я столкнулся в первый день занятий. Между нами словно возникла плотная прозрачная завеса.
Что это значит? Я вдруг перестал быть своим, меня почти возненавидели, но откуда такая внезапная перемена?
— Что с вами? — Я не узнал своего голоса. — Чем вас так взволновали цветы?
Поднялась Мойра.
— Мы не можем отнести их, учитель.
— Не понимаю, мисс Джозеф. Как это не можете?
Она быстро оглянулась, словно ища поддержки у класса.
— Люди-то что скажут, если увидят, что мы входим в дом цветного. — Она села.
Вот оно что. Я почувствовал себя слабым и беспомощным, чужим среди них. Все недели и месяцы прекрасного содружества были перечеркнуты этими несколькими словами.
Все впустую — уроки, рассказы, личный пример, терпение, заинтересованность. Все это без толку. Как и обыватели в поездах и автобусах, они видели только цвет кожи, а не человека под этой кожей. Силс родился с ними, с ними вырос, они вместе играли. Его мать была белой, англичанкой до мозга костей.
В голове застучали знакомые до отупения фразы. Цветной мальчик с белой матерью, вест-индский мальчик с матерью-англичанкой. И только так. Никогда я не слышал: «Английский мальчик с негром-отцом, с отцом вест-индцем». Нет, как можно, ведь тогда подчеркивается принадлежность к ним, англичанам.
Это была какая-то эпидемия, и дети, которых я любил, невзирая на цвет кожи или происхождение, тоже были заражены этим отвратительным вирусом, он влиял на их миропонимание, искажая все, что было не белым или не английским.
Мне вспомнились слова Уэстона: «Они же кретины, холодные, как камень, у них нет абсолютно ничего святого».
Глубоко оскорбленный, я повернулся и вышел из класса. Хотелось с кем-то поговорить, но с кем? Ведь они все белые, даже Джиллиан, и что они могут мне сказать? Может, будучи лучше воспитанными и образованными, они лучше замаскируют свои чувства, спрячут их за красивыми словами, но и только.
Я направился в кабинет директора. Он слушал меня, и на его лице отражались глубокая человечность и сочувствие, так ему присущие.
— Я рад, Брейтуэйт, что это произошло. Вы будете только в выигрыше.
— Почему, сэр?
— Видите ли, мне кажется, вас слишком обнадежили быстрые результаты. В конце концов, мы занимаемся не только академической подготовкой наших учеников, мы должны научить их жить в обществе, делиться друг с другом, заботиться, помогать. Им это нелегко.
Опять то же самое, подумал я. Что бы эти маленькие мерзавцы ни делали, они всегда правы. Даже сейчас. Неужели он способен понять лишь одну точку зрения — ту, что защищает их?
— Не знаю, мистер Флориан, трудно им или легко, но Силс — один из них, он вырос вместе с ними, он им не чужой, как я.
— У местных жителей очень сильные религиозные и расовые предрассудки, к тому же очень давние.
— Может, и так, сэр, но миссис Силс — белая. Она родилась здесь, работала в местной прачечной вместе с родителями других наших учеников. Ее знали не меньше, чем ее сына.
Я начинал сердиться — он пытается их оправдать.
— Думаю, ваш успех в классе мешает вам трезво смотреть на вещи Ребята очень любят Силса, не сомневаюсь, но за пределами школы все гораздо сложнее, и мне кажется, Силс скоро в этом убедится.
— Но, мистер Флориан…
— Будьте терпеливы, Брейтуэйт, — сказал он поднимаясь. — Сколько вы у нас работаете? С мая, около семи месяцев, а добились уже многого. Проявите терпение. Может быть, на следующий год, через год — кто знает? А пока возвращайтесь в класс и проявите терпение и добрую волю.
Этот маленький человек, стоило ему заговорить, сразу становился больше и значительней. Природа, исковеркав его внешний облик, наградила его праведностью, глубоким терпением и мудростью, и более солидные и представительные фигуры рядом с ним казались карликами.
Выйдя от него, я минуту-другую постоял в коридоре, пытаясь справиться с нахлынувшими на меня чувствами. Отношение этих детей и их родителей к Силсу было мне хорошим уроком. Я вошел в класс.
Там стояла тишина. Я хотел что-то сказать, но слова застревали в горле. Со своего места поднялась Жаклин Бендер.
— Учитель, вы, наверно, неправильно нас поняли. Мы ничего не имеем против Силса. Мы любим его, честное слово, но если люди увидят, что кто-то из нас, девочек, пришел к нему домой, вы не представляете, какие пойдут разговоры. Нас обвинят в таком, что подумать страшно. — И она села, видимо затратив слишком много энергии на эту длинную речь.
— Спасибо, мисс Бендер, теперь все более или менее ясно. А к ребятам сказанное тоже относится?
Отчужденности не было — они просто отвели глаза.
— Я отнесу цветы. — Это поднялась Памела, высокая и горделиво-величественная.
— Зачем, мисс Дэр? Разве вас не пугает общественное мнение?
— Нет, учитель, сплетен я не боюсь. А Ларри, то есть Силса, я знаю еще с детского сада.
— Спасибо, мисс Дэр. Похороны назначены на десять утра. Я приеду своим обычным автобусом, так что мы, наверно, там увидимся. Спасибо.
Ее слова меня обрадовали и ободрили; немного успокоившись, я возобновил урок.
В субботу я выехал из Брентвуда ранним автобусом. Забрался наверх, на открытую площадку, и сел на заднее сиденье. Мне не хотелось ни с кем общаться, смотреть на кого-либо или привлекать чье-то внимание. Я ушел в себя и желал одного — быть от белых людей как можно дальше. Столько сил я положил на этих детей, отдал им часть себя — бесполезно! Все кончилось тем, что в оправдание своего поведения они выдвинули избитую формулу, так хорошо знакомую их отцам и дедам: «Лично против него мы ничего не имеем, но…» Сколько раз я это слышал! Будь ты сутенер или гомосексуалист, кретин или убийца — не страшно, лишь бы ты был белый. И никакие благородство, ум и воспитание не избавят тебя от самого страшного греха — родиться с черной кожей.
А какие сладкие речи произносились в колледже! Какие умные и убедительные! Разговоры об общем наследии и неотъемлемом праве были просто прекрасными! Все гладко и просто, но как только требовалось что-то сделать в подтверждение этих слов, аккуратно построенное здание рушилось и разваливалось, потому что оно, как и его строители, было из непрочного материала. Распять его за то, что он черный! Линчевать его за то, что он черный! Поставить его вне закона за то, что он черный!
Рев и стук движущегося автобуса ритмично нагнетали гнев в моем сердце, он превращался в пульсирующую ненависть — у меня даже закружилась голова. Перед зданием лондонской больницы я вышел и зашагал в направлении Коммершэл-роуд и Приддл-стрит, где жил Силс. Свернув в узкий переулок, я увидел безвкусно украшенный похоронный фургон и группу любопытных, которые всегда собираются, чтобы поглазеть на несчастье других. И вдруг я замер. Свежая волна смыла всю скопившуюся во мне ненависть, злость и неверие. В глазах появились слезы, но я и не думал их скрывать, потому что в стороне, ближе к дому Силса, отдельной группой стоял весь или почти весь мой класс, мои дети, торжественные и смущенные, в лучшей одежде. О господи, прости мои злобные мысли, потому что я люблю их, этих грубых, но таких притягательных зверьков, я люблю их…
