— Ты идешь ужинать? Ты проголодался? — спросила Айгиз.
— Да, очень. — ответил Турсен.
Чтобы поскорее покинуть этот дом, он готов был ухватиться за любую отговорку.
Айгиз повернула к нему свое лицо, и Турсен увидел, что его черты преображаются под влиянием какого-то непонятного ему чувства.
«Она меня так просто не отпустит. Сейчас начнет рыдать» — понял Турсен.
Он смотрел на нее безжалостно, твердо решив, что уйдет при первой же слезе, всхлипе или причитании. Но он не смог прочесть на ее лице ни горя, ни отчаянья. Напротив, вдруг, словно какой-то волшебник начал стирать с этого морщинистого, измученного лица все отвратительные черты.
Турсен взглянул внимательнее и не поверил своим глазам. Чтобы удостовериться, он наклонился к ней. И от того, что он увидел, у него перехватило дыхание.
Ее глаза были широко открыты и смотрели на него, сияя спокойствием и нежностью, а ее губы, которые только что казались ему отвратительными, сложились в лукавую улыбку, в которой были такие благодарность, обожание и счастье, что Турсен узнал в этой старой, умирающей женщине, выражение того самого милого детского лукавства, которое он заметил в день свадьбы в большом зеркале, в которое, по обычаю, должны посмотреться новобрачные.
— Иди, иди ужинать, Турсен, — сказала ему Айгиз, — У тебя по-прежнему такой же волчий аппетит, как и раньше?
И Турсен ответил:
— Да, точно такой же, как и раньше…
Этот взгляд, эта улыбка и этот голос — он не мог их больше выносить. Но не потому, что он испытывал к ней отвращение, этого больше не было, а потому что он внезапно подумал: «Она заботится и думает обо мне… Она обо мне!»
И не понимая почему он произносит эти слова, Турсен сказал:
— Но я никогда больше не ел такого замечательного плова, который можешь готовить только ты… никогда…
Погладив ее рукой по волосам, он прошептал:
— Да пребудет с тобою мир.
И быстро вышел, чтобы не слышать, как ему ответят на это «Прощай!»
Турсен медленно шел сквозь теплую ночь. В голове у него не было мыслей, и только шарканье кожаных туфель о каменистую дорогу, отдавалось у него в ушах. Когда он издалека увидел юрту, перед которой горела большая лампа, то понял, что сегодня она не будет для него просто местом для сна.
Ниджаз исчез. Гуарди Гуеджи, уронив голову на руки, сидел на скамье перед столом за которым они обычно ели.
— Сегодня мой последний день здесь, — сказал Турсен.
— Я догадывался, — сказал Гуарди Гуеджи, — Посланцы из Кабула скоро приедут.
— Ты выглядишь уставшим, Предшественник мира.
— Не тело мое устало, — ответил тот, — Я хотел бы уехать отсюда вместе с тобой.
Старый крестьянин, который прислуживал Турсену, принес горячих лепешек, кислого молока, сваренных вкрутую яиц, и пастилу из виноградного сока и жира.
Он подал им чай. Гуарди Гуеджи ни к чему не притронулся.
Турсен сел и набросился на еду с неожиданной жадностью. Но ничто не показалось ему вкусным и попробовав, он отставил все плошки в сторону.
— Когда я сказал ей, что хочу есть, — пробормотал он, — она преобразилась в одно мгновение.
— Айгиз? — спросил Гуарди Гуеджи.
— Да, — ответил Турсен.
И он рассказал, как старое изможденное лицо умирающей, на один короткий момент, превратилось в улыбающееся лицо очень красивой и очень юной женщины.
И Гуарди Гуеджи произнес:
— Вот видишь, ты сходил к ней не зря.
— Это колдовство! — воскликнул Турсен, — Может быть я колдун?
Гуарди Гуеджи лег на скамью, подложив под голову свой мешок.
«Колдовство… — подумал он, — Может быть. Древнее, очень человеческое колдовство»
Гуарди Гуеджи забыл о Турсене. Старинные легенды и прекрасные истории любви вспомнились ему. Не обращаясь ни к кому, он вполголоса прочел несколько стихотворных строф, а затем еще и еще одну.
Турсен закивал головой. Он знал их все. От Каспийского моря до перевалов Индии, от века к веку, люди пели и цитировали эти прославленные строки. Под крышами базаров, и при споре мудрецов, у домашнего очага и возле костра в поле. Бродячие певцы, образованные люди и простые пастухи — все знали эти стихи. Даже женщины в самых высокогорных кишлаках знали эти длинные строфы наизусть.
— Фирдоуси — произнес Турсен.
А затем:
— Хаям…
— Хафиз…
Но вот Гуарди Гуеджи открыл глаза и поднялся. Над ним простиралось небо степи, полное звезд. Неподвижное лицо Турсена в свете лампы казалось вырезанным из твердого дерева.
Гуарди Гуеджи тихо сказал:
— Колдовство любви, о чавандоз, есть повсюду.
Он оперся руками о стол и посмотрел Турсену в глаза:
— Айгиз не ждала тебя, она не надеялась, что ты придешь. И все же ты ее навестил. И тогда она поняла, что все еще что-то значит для своего старого и любимого друга.
Турсен хотел ответить.
— Нет, слушай меня, — сказал Гуарди Гуеджи, — Ты забыл о ней давным-давно. Но для нее ты навсегда остался ее мужем, ее единственным другом, ее гордым, непобедимым чавандозом.
— Женщины… — пробормотал Турсен.
— Да, женщины… — повторил Гуарди Гуеджи, но совсем другим тоном, — Турсен заботиться обо мне, он обо мне думает, поняла Айгиз и почувствовала себя счастливой и защищенной. А ты, когда заговорил о своем голоде, то сделал еще больше. Ты вернул ее в то время, когда ее руки отвечали за твою еду и твою одежду. Сегодня вечером твое присутствие и каждый твой взгляд были для нее бесценной драгоценностью. И все же она заставила тебя уйти, чтобы тебе не пришлось есть остывший ужин.
— Женщины… — повторил Турсен.
— Не только они, — возразил Гуарди Гуеджи.
Он отпил чаю и продолжил:
— Поверь мне, о чавандоз, если человек не хочет задохнуться в своей собственной шкуре, то он должен чувствовать время от времени, что один человек нуждается в помощи и заботе другого.
— Я ни в ком не нуждаюсь, ни о ком не забочусь и прекрасно себя чувствую. — сказал Турсен.
— Правда? — возразил Гуарди Гуеджи, — А что станет с тобой, о Хозяин конюшен, если у тебя отнимут твоих лошадей? Что? Ты будешь себя чувствовать по-прежнему прекрасно и замечательно?
— Об этом мне надо подумать, — заявил Турсен.
И он представил себе лошадей Осман бея: новорожденных жеребят на дрожащих ногах, красивых коней, быстрых и отважных, больную лошадь, которая смотрела на него большими глазами, словно умоляя о помощи, и ее же, уже здоровую, смотрящую на него с благодарностью.
И внезапно ему захотелось поскорее увидеть их всех. Не из чувства долга или жадности до денег, и не из-за страха перед строгим хозяином. Нет. Но из-за их взглядов, ржания, зависимости от его заботы. Он хотел вновь найти свою гордость, свою удачу, силу и свою собственную жизнь. Ведь без лошадей, какой бы смысл был в его жизни?
