Между прочим, этот девичий голос смутил Риббентропа. Даже вызвал улыбку: под усиками президента пропело чистое сопрано. Ну, это было уже позже.
Сейчас президент двигался по лестнице, устеленной ковровой дорожкой, двигался нерешительно, словно боялся, что его вот-вот остановят. Следом шли главные и менее главные члены правительства. Ближе всего — лейтенант Хаит. Этот чувствовал себя главнокомандующим. Грудь вперед, китель с трудом вмещал в себя налитое мускулами тело лейтенанта. К тому же он был молод и сберег себя в лагере для военнопленных. С первого же дня будущий министр удостоился поста лагерного повара. Как и Азиз, он не голодал, не терял в весе и перед глазами «отца» с девичьим голосом предстал во всем своем блеске. Может быть, поэтому на него и пал выбор тогдашнего вице-президента «национального комитета». Уж больно по-собачьи преданно глядел он на человека, протянувшего ему свою белую, украшенную маникюром руку. Верность была подкупающей, она решила будущее. Эту верность прочел позже и барон Менке, прочел и Риббентроп. Еще позже. Сегодня.
Пока же они шли, соблюдая полную субординацию, ни на шаг не приближаясь к «отцу» и ни на шаг не отступая. Рядом с президентом переступал со ступеньки на ступеньку барон. Он вел правительство, боялся, как бы снова не нарушилась церемония. А нарушиться могла. Это Менке чувствовал. Наверху сидел итальянский посол — мало ли что взбредет в голову министру иностранных дел после беседы с доверенным лицом Муссолини.
Саид пока что тоже шел вместе со всеми, хотя его присутствие на церемонии было необязательным. На другой день фрау Людерзен объяснила, что внешность шарфюрера очень подошла к такой обстановке — среди членов правительства так мало людей с мужественным обликом. А ведь надо показать Германии способность этого правительства бороться. Наивная немка, она представляла себе политику в плане демонстрации мундиров и лиц. С такой точки зрения сам президент, конечно, не внушал доверия.
В зал для церемоний свиту и самого «отца» не пустили. Менке ввел подопечных в какую-то комнату, где, по его словам, необходимо было подготовить документы, ознакомиться с ними. Все почему-то волновались. Больше всего — президент. Он вставал с кресла, подходил к окну, снова садился. Хаит смотрел на «отца» с тревогой и участием. Остальные тихо переговаривались. Никаких документов не появлялось ни в руках, ни на столе. Исчез и сам барон.
Вдруг президент спросил, словно только что вспомнил:
— А где моя жена?.. Где Рут?
Спросил всех, но отозвался Хаит. Только он и мог отозваться.
— Испортилась машина, — убежденно произнес «во-еннный министр». — Фрау скоро подъедет.
— Идите! Найдите госпожу.
Опять сказал всем. Но на этот раз Хаит не отозвался. Бросить президента перед таким событием, пропустить главное — а по представлениям Хаита, подписание договора было главным не только во всей судьбе обитателей дома на Ноенбургерштрассе, но и в его личной судьбе, — не входило в намерения «военного министра». Он пробежал глазами по членам правительства и задержался на новичке. На Саиде.
— Узнайте!
Лейтенанту шарфюрер должен был подчиниться. Он вообще всем должен был подчиняться — такова его должность в правительстве.
— Слушаюсь.
На озере было тепло. По-летнему. В какой-то мечтательной грусти застыла голубая гладь, и даже редкое, почти неуловимое дыхание ветра не касалось воды. Будто он бежал лишь по берегу, по верхушкам деревьев. И если бы не зенитки, торчавшие на островке, и не катер с солдатами, причаливший у сходней, можно было бы забыть о войне. Правда, берег почти пустовал. Обычно усыпанный цветными купальниками, сейчас он желтел голым песком. Даже редкие зонты не красили пляжа. Кабинки для переодевания поблекли, посерели. Война и осень опустошили Ваннзее.
Прежде женщина в модном платье не прошла бы незамеченной вдоль берега. Тем более в таком модном и дорогом платье, как у Рут. Сегодня ее никто, кажется, не видел. На всем протяжении — от станции моторных лодок, где фрау Хенкель вылезла из «мерседеса», до купален, — она не встретила ни единого человека. Чудом забредшие в этот час на берег берлинцы — пожилые люди — или дремали, или смотрели в голубое небо: их не интересовала молодая блондинка. Лишь солдаты с катера взяли на прицел дамочку и так держали ее под огнем, пока Рут не подошла к розовой кабинке и не скрылась в ней. Не обошлось, конечно, без острых словечек и предложений помочь фрау раздеться. Это были солдаты, они по-своему оценивали красоту Рут. Она понимала и иронически улыбалась.
Она разделась в кабине и вышла через несколько минут в купальнике. Легла на песок тут же. Заложила руки за голову. Стала нежиться на мягком осеннем солнце. Она старалась быть спокойной. Быть безразличной. Не для себя. Для того человека, который назначил свидание в этом безлюдном месте и мог подойти в любую минуту.
Он подошел. Не сразу. Бродил где-то в парке, похожем на лес, или сидел на скамеечке в тени высоких сосен, невидимый с берега, наблюдал за Рут, и только когда она перемучилась положенные для подобной цели полчаса, человек, топя туфли в рыхлом песке, тихо подошел к ней. Опустился рядом. На корточки.
Стал смотреть на Рут. Смотрел, размышляя о чем-то и ожидая, что фрау Хенкель обратит на него внимание. Она должна была обратить внимание. Первая. Это тоже входило в его планы.
Но если борьба, то почему бы и Рут не применить тактику сражающегося? Пусть он ждет. Она подремлет. Веки опущены, и на голубоватой коже лежит блик солнца.
Минуты две они воюют молчанием. Никто не хочет сдаваться. Тогда человек садится на край подстилки, свободный край, цепляется ладонями за собственные колени и, прищурив серые глаза, острые глаза, устремляет взгляд на озеро, на зенитную батарею, что темнеет над водой. Потом поднимается выше, к небу. Со стороны Потсдама идет звено самолетов. Высоко. Белые крестики истребителей рисуют полукруг. Это патрульный облет — иногда с севера, со стороны Рюгена, внезапно появляются английские бомбардировщики. Впрочем, оттуда же могут налететь и русские. Кто не помнит неожиданной бомбежки Берлина летом 1941 года, сразу же после начала войны с Россией. Из-за туч вынырнул четырехмоторный самолет и ахнул на столицу бомбовый заряд. И ушел. Его объявили английским бомбардировщиком. Населению объявили. А те, кому положено знать правду, имели точные сведения. Даже фамилия летчика значилась в секретном донесении — Водопьянов. Конечно, сейчас к Берлину подступиться трудно, — приняты все меры. Но подступают. Правда, ночью, не днем. Днем пока спокойно. Как сейчас.
— Рут, не делайте вид, что вам безразлична судьба собственного мужа, — начал человек, все так же разглядывая голубое небо.
Он все-таки сдался. Хотя и наносит удар.
— Мне действительно безразлична…
Фрау Хенкель прятала по-прежнему глаза. За веками. Их нельзя показывать капитану, а рядом с ней, конечно, капитан, в глазах он прочтет все. Это гауптштурмфюрер умеет делать.
— Не думаю, — Ольшер вернулся взглядом к Рут. Матовые, покрытые ровным загаром плечи ее теперь уже не интересовали капитана. Он искал глаза. Открытые глаза Хенкель. Не нашел. — То, что господина президента может не принять сегодня Риббентроп, вас должно заинтересовать. Не так ли, очаровательная фрау?
Она вспыхнула. И, конечно, вскинула свои синие ресницы.
— Вы не умеете скрывать своих желаний, капитан.
— Так же, как и вы. — Гауптштурмфюрер довольно улыбнулся: Рут вступила в борьбу. Теперь дело за оружием, — у кого оно острее. — Да и нужно ли скрывать? Я хочу, чтобы вы ясно понимали мою цель.
— Увы, не чувствую ясности.
— Прошлый раз все точки были расставлены в нужных местах. Вы сами их расставили. Теперь вам захотелось превратить их в многоточия.
— События, дорогой капитан, сделали это помимо моей воли.
— События… — Ольшер задержал взгляд на завитке, что трепетал на шее Рут. Чистая, нежная, причудливо изогнутая прядка волос. Горящая в лучах солнца. — События вы строите по собственному плану. И собственными силами. Не без результатов, причем. И все-таки, господин президент может не попасть сегодня на прием к Риббентропу…
Рут досадливо сжала губы. Следовало спросить, почему, но она не воспользовалась этой возможностью, не хотела выдавать себя. Сам эсэсовец объяснит. И он объяснил:
— Нет сестры Блюмберг. Но есть другой свидетель. Самый главный.
Она тяжело вздохнула.
— Я знаю.
— И сегодня этот свидетель может заговорить.
— Только заговорить? — несколько разочарованно спросила Рут. Ей казалось, что слова — не такая уж страшная вещь. Она даже повеселела. Лукаво глянула на капитана. — Только?
— Да, — подтвердил Ольшер. — Но открыть рот иногда больше значит, чем подсыпать в порошок от головной боли смертельный яд.
