— Увы, не чувствую ясности.
— Прошлый раз все точки были расставлены в нужных местах. Вы сами их расставили. Теперь вам захотелось превратить их в многоточия.
— События, дорогой капитан, сделали это помимо моей воли.
— События… — Ольшер задержал взгляд на завитке, что трепетал на шее Рут. Чистая, нежная, причудливо изогнутая прядка волос. Горящая в лучах солнца. — События вы строите по собственному плану. И собственными силами. Не без результатов, причем. И все-таки, господин президент может не попасть сегодня на прием к Риббентропу…
Рут досадливо сжала губы. Следовало спросить, почему, но она не воспользовалась этой возможностью, не хотела выдавать себя. Сам эсэсовец объяснит. И он объяснил:
— Нет сестры Блюмберг. Но есть другой свидетель. Самый главный.
Она тяжело вздохнула.
— Я знаю.
— И сегодня этот свидетель может заговорить.
— Только заговорить? — несколько разочарованно спросила Рут. Ей казалось, что слова — не такая уж страшная вещь. Она даже повеселела. Лукаво глянула на капитана. — Только?
— Да, — подтвердил Ольшер. — Но открыть рот иногда больше значит, чем подсыпать в порошок от головной боли смертельный яд.
Намеки уже не действовали на фрау Хенкель. На нее ничего не действовало. Все это она уже слышала из уст гауптштурмфюрера. Угроза. Старая угроза. Поэтому Рут с издевательской улыбкой спросила:
— Вы уверены, капитан, в существовании этого мифического свидетеля?
— Я?.. — Ольшер опешил. Кажется, милая кошечка перешла в наступление. Ноготок впился в эсэсовца. Довольно глубоко. Он действительно не был уверен, что свидетель есть. Фамилии и имени его никто не знал. В протоколе допроса сестры Блюмберг значилось условное определение: «какой-то туркестанец». От этого определения и отталкивался Ольшер. — Я более чем уверен.
— Почему же гестапо не разделяет вашей уверенности, капитан?
— Потому, что гестапо не имеет дело с туркестанцами. Они, как вам хорошо известно, находятся в подчинении некоего гауптштурмфюрера Ольшера.
— Хорошо известно, дорогой капитан. — Она поднялась с цветного тканого коврика, села и так же, как капитан, принялась глядеть на вспыхивающие на солнце приплески воды у берега. — Вы знакомы с ним? Вы видели его?..
Она все еще не верила. И Ольшер пошел на риск. Солгал:
— Такой чести можете удостоиться и вы… Он здесь.
Теперь удар достиг цели. Рут знала — ничто уже не может удержать ее. Осталось одно — просить милости. Рука легла на плечо капитана. Сдавила его с отчаянием.
— Отдайте мне этого туркестанца…
Снова плыли стайкой истребители за озером. Выпевали свою осиную песнь. Негромко. Но тревожно. Загремел мотор на катере. Вспыхнул сразу рокот и оглушил берег, лес. Оглушил Ольшера. Дал ему возможность несколько минут промолчать.
— Что я получу взамен?
Она вся, кажется, прильнула к нему, хотя касалась только плеча гауптштумфюрера.
— Рут Хенкель, жену президента.
— Возможного президента, — уточнил капитан.
Рут возразила. Решительно закачала своей светловолосой головой, встревожила прическу.
— Нет, жену президента.
— Что ж, это равноценно… Если вы, конечно, хорошо поняли меня.
— Я сумею понять.
Ольшер не склонен был проявлять слабость, обыкновенную человеческую слабость, она мешала идти к цели. Отвлекала, давала в руки людей, что находились рядом, какие-то зернышки. Потом, в нужный момент, зернышки эти произрастали. Становились уликой против самого капитана. Но сейчас он не мог сдержать себя. Взял локоть Рут и поцеловал его. Не просто, не ради приличия, как в прошлый раз, а с чувством. С благодарностью вроде.
— Сумеете…
Она посмотрела на него с жадностью. Со страстью, которая постоянно таилась в ней и только ждала выхода.
— К тем жертвам, что я принесла на алтарь Германии, прибавится еще одна.
Страсть и распутство Ольшер соединял с именем Рут, но он не подозревал в ней еще и фанатизма. Фанатизма, граничащего с истерией. Впрочем, это могла быть и игра. Талантливая игра. А искусство всегда настораживало капитана.
— Мы все приносим жертву, — опуская ее руку, произнес Ольшер.
— О, нет… Вы этого не в состоянии оценить… Я принесла себя в жертву как женщина…
Какое-то особое значение имело сказанное сейчас Рут. Какой-то мучительный огонь горел в ее глазах. Его обдало холодом. Он пожалел, что поцеловал ее только что. Страх мгновенно отдалил его от Рут. Но оторваться от нее не смог. Пальцы впились в плечо капитана. Цепкие пальцы.
— Я никогда не стану матерью…
Это уже слишком… Приобретение «шахини» обходилось гауптштурмфюреру слишком дорого. Но отказываться от покупки уже нельзя было. Да и никто другой не заменил бы Рут. С ее помощью капитан овладевал самим президентом, всеми ключами к тайникам, приобретал возможность слышать, видеть и направлять.
— Как бы велики ни были наши жертвы, они всегда окажутся недостаточными, милая Рут, — попытался успокоить взволнованную «шахиню» Ольшер. — Разве вам это не внушали в «Бунд дейчер медель»? Вы, кажется, посещали их собрания?
— Я ничего не забыла, капитан.
— Похвально.
Ему страшно хотелось высвободить плечо из когтей Рут. Но просто вырваться — значит обидеть «шахиню». Создавать осложнения в самом начале не входило в планы гауптштурмфюрера. Она не в таком состоянии, чтобы можно было пренебрегать чувствами, грубо диктовать свою волю. Все это впереди. Сейчас главное — закрепить союз, вернее, кабальный договор о единстве действий и полном подчинении.
— Вы мною довольны, капитан?
— Почти.
— Все еще почти?
— К сожалению… Прекрасная Рут не так послушна, как этого требует долг.
— Боже! Но и капитан не так сговорчив и щедр, как диктуют условия.
Ольшер прикинулся удивленным.
— Риббентроп может принять президента через три-дцать минут, — гауптштурмфюрер посмотрел на часы, что взблескивали на руке фрау Хенкель, — крошечные швейцарские часы. Взгляда было недостаточно. И Ольшер взял кисть Рут, осторожно, церемонно приблизил к своим очкам. — Да, через тридцать пять минут… И это зависит от вас, очаровательное дитя.
— Только это?
— Неужели вам мало титула «матери Туркестана»?
Рут перестала улыбаться. Глаза сделались холодными.
— Поводок от титула останется в ваших руках, господин гауптштурмфюрер? Чтобы время от времени могли дергать его?
— Яснее?
— Отдайте мне туркестанца!
— О! Это такой пустяк, фрау. Думаю, что мы поладим. — Вопреки желанию Ольшер снова поцеловал ее руку. Снова благодарил и заверял в искренности. Чем еще можно было сломить эту женщину? Хитрую и умную женщину? И все-таки женщину, со всеми слабостями своего пола. — Туркестанцем мы закрепим наш союз, а сейчас самое важное — коронация у Риббентропа.
Он еще раз глянул на часы и опять на швейцарские, принадлежавшие Рут. Невольно и она посмотрела. Стрелки застыли на половине второго. Почему-то ей показалось это символическим — половина второго. Целый час члены правительства находятся у Риббентропа. Неужели он еще не принял их, не подписал договор между «Германской и Туркестанской империями», как сказано в той бумаге, что показывал ей торжественно муж? И разрешение на подпись должен дать гауптштурмфюрер? Не ложь ли это? Что может какой-то капитан, всего только капитан? Впрочем, он хозяин дома на Ноенбургерштрассе, господин всех туркестанцев, находящихся в Германии. Ему фюрер отдал их. Живыми и мертвыми. Отдал на вечное пользование. И ее отдал — Рут. Немку Рут. Ведь она жена «отца туркестанцев». И сейчас капитан борется не с ней, не с президентом. Он борется с бароном Менке… Вторым господином. Вторым хозяином. И фрау Хенкель, обворожительная фрау Хенкель, лишь исполнительница его замыслов.
Капитан встал. Невежа. Не подождал, пока ей захочется подняться. Не подал руки. Заторопился.
— Одевайтесь.
Опять эти часы. Опять счет минутам.
— Мы должны успеть.
Рут вошла в кабину. Он захлопнул за ней дверцу. Сказал:
— Пользуюсь этой невольной задержкой, чтобы предупредить вас, фрау…
Дверь сама отворилась. Наполовину Ольшер мог увидеть Рут, видимо, этого она хотела, но он снова машинально захлопнул створку.
— О чем предупредить, капитан? — игриво переспросила фрау Хенкель.
— Никакие хитрости больше не помогут вам.
— Вы отказываете молодой женщине в невинных шалостях. Не слишком ли это жестоко, дорогой гаупт-штурмфюрер?
— У нас разные представления о шалостях. Они не так уж невинны. Во всяком случае, мне ваши шалости не нужны. Я исключаю их. Навсегда.
— Это уже приказ?
— Если хотите.
— Мне становится грустно.
Дверь распахнулась еще раз. Вышла Рут. В том же наряде, что приехала к озеру. Только прическа чуть-чуть испортилась, и «шахиня» на ходу поправляла ее. В зубах держала шпильку, а рукой заправляла за ухо волнистую прядь.
