Вскоре прибыл кофе с пирожными. Алекс с Адамом начали болтать, на первый взгляд, как старые друзья, словно никакая кошка между ними не пробегала. Хотя небольшая натянутость все же была. Что-то фальшивое. Как-то долго и манерно разрывали они пакетики с сахаром, потом высыпали их содержимое в чашки и размешивали. Беседа шла ни шатко ни валко, словно они говорили на разных языках. Адам, захлебываясь, рассказывал о своих последних изысканиях. Даже встал и раскинул руки, словно у него не все дома, чтобы показать Алексу расположение и взаимосвязь десяти сфирот на человеческом теле:
— Смотри, вот мой позвоночник — он находится там, где лежит Тиферет, то есть Красота, Сострадание. А значит, чтобы перейти от Нецах — это моя правая нога — к Тиферет, я размышляю о своем позвоночнике. Это путь Йод. А вообще согласно Ари есть тридцать два пути. А здесь, — он долбанул себя кулаком по нижней части спины и поддел воздух задницей, к немалому удовольствию проходивших мимо юных джентльменов, — та самая часть, где душа вытекает из своего изначального ложа, чтобы найти самое подходящее для нее место. Чувствую, что половина пути уже пройдена. Так-то, чувак. После стольких лет. — Он провел рукой у себя над головой. — Я движусь к короне, к Айну, к Ничто. К сущности Бога.
— Ага. Большое дело сделаешь, если сладится. Официант! Бутылку красного нам и две рюмки.
Они замолчали. Подул ветерок. Адам тоскливо поглядывал на соседний столик, словно жалея, что не может за него пересесть. Алекс достал сигарету и начал вертеть ее в пальцах, как человек, которого ни за что ни про что смертельно обидели. Даже не обидели, а предали. Ну зачем было рассказывать Эстер о Бут? Кто из друзей так для него постарался?
Из мрачных размышлений его вывела поданная бутылка вина. Адам свою рюмку отодвинул, а Алекс наполнил и тут же осушил, словно в ней был грейпфрутовый сок. Адам наблюдал за ним, тревожно почесывая голову в предчувствии близких неприятностей. Алекс налил себе еще рюмку и начал рассказывать о последних перипетиях своего романа с Бут, надеясь, что Адам как-то себя выдаст. Но Адам и бровью не повел. Сидел как ни в чем не бывало. А если его невозмутимость и есть знак вины? Разве может человек так долго сохранять спокойствие? Если не старается изо всех сил? Кто-то на Алекса Т. накапал. Если не Адам, то кто?
Алекс потягивал вино и беспрерывно говорил о чем-то, а точнее, ни о чем. Через пятнадцать минут он обнаружил, что изо рта его все еще вылетают слова, но мозг с запозданием реагирует на сказанное им самим. Заскучавший Адам раздавил вилкой засахаренную клубничину.
— Все эти особы, — оборвал он Алекса, — на самом деле одна и та же женщина. Сам, что ли, не понимаешь? Китти, Бут, Анита — похожи как две капли воды. Представь себе реставратора, который снимает с портрета краску в надежде открыть под ней другое изображение. Вот и ты любопытства ради соскребаешь один портрет, разрушаешь его, думая, что найдешь что-то необыкновенное. Но так можно менять их без конца, а все потому, что ты не умеешь принимать женщин такими, какие они есть.
Алекс, как обычно, прибег к международному языку жестов: откинул назад голову, слегка прикусил верхними зубами нижнюю губу и издал звук «пф-ф-ф». Поднял рюмку (это была уже третья):
— Спасибо, Зигмунд.
Адам пожал плечами:
— Понимай как хочешь.
— Нет, все очень увлекательно. Значит, Эстер — первая? А последняя?
— По-моему, все ясно, — отрезал Адам. — Она — портрет.
Алекс провел языком по коренным зубам, снимая с них налипшее тесто:
— Ладно. Метафора просто зашибись. Вполне в твоем стиле: все на свете есть символ чего-то другого. Но мне-то что от этого? Какая польза?
Адам насмешливо взглянул на Алекса и сокрушенно покачал головой:
— Ты вбил себе в голову, что все вокруг только и думают, как бы тебе помочь.
Они немного поговорили о проблемах других людей, всячески оттягивая момент, когда надо будет обсудить собственные. Рубинфайн одержим навязчивой идеей… Джозеф впал в депрессию и вообще бедствует… Алекс посмотрел на часы. Через десять минут ему надо было быть в магазине на Невилл-Корт.
— Опаздываем?
— Немного.
Алекс вылил оставшееся вино в рюмку и взболтал, принюхался, словно только сейчас понял, что в ней было.
— Что, делать больше нечего? — Адам вытер лужицу вина, выплеснувшегося из рюмки Алекса.
— О… Господи… а тебе-то что? Если не нравится, почему бы тебе не встать и… То есть почему ты не пьешь? Что, смотреть на меня пришел? Как на картину… «Толстяк пьет вино под дождем». Изучаешь процесс растранжиривания…
— Ты пьян, перестань.
— Я не могу перестать быть пьяным, Адамчик. Обратной дороги нет. Колесики тук-тук-тук — до конечной станции.
— Тогда сбавь скорость.
— Слушаюсь, кэп!
— Ты на меня злишься? Почему?
— Потому. Еще вопрос?
— Эстер сказала, что ты не собираешься ее сопровождать в воскресенье. Не в силах этого понять, как ни стараюсь.
— Моей вины тут нет — надо лететь в Нью-Йорк. Отменить заказ билетов нельзя. Весьма сожалею.
— А когда вылет?
— В пятницу вечером. Слушай, а почему бы тебе с ней не сходить? — Алекс попытался решить вопрос миром.
Но Адам отвел глаза в сторону, где одетый в стеганую куртку человек отплясывал под дождем джигу.
— В центре этого города как-то тягостно. Тем более в центре этого центра. Не хочу там бывать. Душновато для нашего брата.
— Хорошо, хорошо. Никто тебя и не заставляет. Всего лишь спросил.
— Во вторник — йорцайт[58] твоего отца, — повернулся к Алексу Адам. — Ты в этот день будешь в Лондоне?
— Вообще-то тебя это не касается, но я во вторник вернусь.
— Хорошо. — Адам постучал ложкой по краю рюмки Алекса. — Я говорил с Рубинфайном. В его синагоге ничего не получится, но он знает, где можно все устроить. Для миньяна[59] можешь взять меня — если удостоишь такой чести — и Джозефа, Рубинфайна, твою мать, Эстер, если она не будет возражать. Они будут только счастливы, а тебе всего и надо, что ненадолго оставить привычку всем подряд предъявлять претензии. Так ты не проводишь Эстер на операцию?
Как назло, в тот самый момент, когда произносилось слово «операция», Алекса угораздило поднять руку и посмотреть на часы. Он открыл рот, чтобы все объяснить, но тут же закрыл его снова. В мире жестов не бывает случайностей, подумалось ему. И разве наши движения не говорят то, что должен был сказать язык?
— Значит, нет. Что ж, если тебе надо лететь в Нью-Йорк — дело твое, — хмуро промолвил Адам. — А мне сейчас надо найти где-нибудь душ. На этих аукционах все равно просто сижу. Уже несколько дней не мылся. Позвоню тебе потом.
По счету каждый заплатил сам за себя.
Алекс поковылял по одной знаменитой улице к какому-то памятнику, а потом свернул в одну небольшую улочку. Но прежде чем отправиться, куда ему было надо, он нырнул в один переулочек, под названием Гудвинс, и прижался к мокрой стене. Теперь его защищал от дождя широкий карниз. Он скрутил себе косяк изрядной толщины и выкурил его. Однако поймать кайф не удалось. Наоборот, опьянение только усилилось, а глаза заволокло едкой густой пеленой. В глазах стояли слезы, сердце неистово колотилось, душа разрывалась на части. Он достал из кармана карандаш и отдался течению реки под названием «паранойя». То есть начал записывать в блокнотик все произошедшее за недавней трапезой, даже фразы, которые на самом деле уже успел позабыть, как то и дело кривил душой его лучший друг, всякие многозначительные жесты и слова, символичные интонации и взгляды. Весь ужас заключался в том, что он — Алекс — сам себя предал! Зачеркнул одним махом все, что было раньше! Ведь жизнь не просто символ, иудейский или гойский. И не китайская головоломка. Даже сравнить не с чем. Только в разных фильмецах героя всегда чуть ли не обожествляют. А жизнь совсем не кино. Это не ТВ, Алекс, отнюдь не ТВ.
«О, ты сейчас обожествляешь то, — подумал Алекс, — что ничто и никого не нужно обожествлять. Достойно!»
Полный печали, путаясь в собственных мыслях, Алекс потихоньку, шажок за шажком, двинулся вперед. От себя не убежишь, но как хочется! Освободиться от всего, стать другим — хоть на минуту-другую. Да в здешнем муравейнике все только об этом и мечтают. Но никакой такой минуточки никому улучить не удается — ни забив косячище, как он только что, ни выпив, ни отрешившись от всего на свете, никак. Прямых дорог в жизни нет. И от нее не спрятаться. Вот люди и выискивают, как бы забыться. Стать одним целым с вечностью. «Но это нечто другое, — подумал Алекс, впервые ощутив холодок смерти, свинцовую тяжесть суицида. — И здесь нужно настоящее мужество».
Алекс тащился по улице, небо наваливалось на него, а прохожие выскакивали перед самым его носом и перебегали улицу, рискуя угодить под колеса машин. Как мало он все-таки может! И есть ли у него это настоящее мужество? Или он весь в себе, сам по себе? У перекрестка, выжидая удобного момента, чтобы перейти улицу, Алекс попытался представить, каков он будет перед лицом серьезных испытаний, сумеет ли показать, чего на самом деле стоит. Слова собственного некролога подбирались одно к другому где-то внутри него, потому что в уголке сознания он ощущал себя величайшим, знаменитейшим человеком на земле. А раз так, то надо как-то защитить себя от клеветы и непонимания. Кто еще за него заступится? Ведь, помимо всего прочего, никаких поклонников, фанов у него нет.
