— Ну и?..
— Ну, оно может быть и оружием.
— Десять баллов! Мы будем пить эту водку, пока не потеряем цивилизованный облик. А когда станем дикарями, я вышибу из тебя дух. Этой бутылкой. Мой друг. Мой дорогой друг детства. Понимаешь? Мы достигли взаимопонимания? У нас будет маленький борцовский поединок. Заруби себе на носу. Тебе не отвертеться.
— Алекс… Ты не понимаешь. Все совсем не так.
— Но сначала мы выпьем. Хорошенечко примем на грудь. Как в кино. Выпьем за Эстер — у нее в воскресенье операция, ты знаешь? Должен бы знать. А сейчас возьмем это… и это… и еще… Открой буфет. Возьми закусь. В холодильнике есть разные салаты. Подержи-ка. И это. Нет, эту тарелку дай мне. Возьми поднос…
— О-ла-ла! — воскликнула через несколько минут Бут, теперь восседавшая на подлокотнике кресла Рубинфайна. — Вы только посмотрите на них! Это все ради меня?
— У нас, так сказать, дружеская вечеринка, — процедил сквозь зубы Алекс Ли.
— Забавно, — сказала Бут через полчаса, и громче, чем ей самой казалось. — Раньше я хотела стать актрисой. Но на всех желающих ролей не хватит. То есть далеко не каждая способна стать актрисой. Это словно сорвать банк, повезло так повезло. Нет, прошу прощения… что я имела в виду? Да вы и сами понимаете — все равно что в лотерею выиграть.
Она прислонилась к поддельному камину, поблескивающему пластиковыми угольками, держа в обеих руках бокал с красным вином (его наполняли уже трижды). Рубинфайн не перестал кивать, даже когда она замолчала, и продолжал рассматривать поздравительные открытки, которые брал одну за другой с каминной полки.
— А вы мечтали кем-нибудь стать, ребе? — спросила Бут. — То есть, само собой, кроме как раввином?
Рубинфайн в пятый раз поднял за пенис маленького мексиканского идола и крутанул его в руках.
— Интересное дело, — отчетливо проговорил он, вскинув голову. — Недавно зашел в школу, поговорить с учениками о значении Пурима[68]. Да так получилось, что и часа не понадобилось, хотя там то свет гас, то еще какие-то проблемы возникали. Но не в том суть. Короче, чтобы как-то заполнить отведенное мне время, я спросил их, кто кем хочет стать, когда вырастет, и…
Бут громко рассмеялась, а потом чуть не заплакала. Рубинфайн нахмурился, но все-таки продолжил:
— Ну вот, из тридцати пяти человек в классе девять хотят стать фотомоделями, четверо — киноактерами, двое — поп-звездами, десять — футболистами, а оставшиеся десять мечтают хоть как-то, хоть где-то, но выступать на сцене. Я пытался вытянуть из них что-то поинтереснее — увы! Где вы еще видели столько больших амбиций у маленьких — мне полрюмки, спасибо, очень приятно — у маленьких представителей рода человеческого?
Бут осушила свой бокал и налила себе еще.
— Ребе, честно говоря, хочу вам сказать — я почувствую, если вы поймете, — когда я училась в школе…
— Прошу меня простить, подождите минуточку. — Рубинфайн на дух не переносил откровения, и ему срочно понадобилось позвонить Ребекке по поводу ее лилипутов (слово это засело в его мозгу и все время вертелось на языке), один из которых оказался вегетарианцем.
— Ну а вы двое? — с отчаянием в голосе спросила Бут. Опершись локтями на каминную полку, она повернулась к дивану.
Джозеф и Алекс сидели на нем с самого начала пирушки, пили водку и не принимали участия в завязавшейся между их друзьями скучноватой полемике. Добрые времена их приятельства канули в Лету, и теперь они как воды в рот набрали, каждый на свой лад демонстрировал надменность и равнодушие. Они повернулись к Бут, как недоброжелательные, в подпитии зрители на концерте.
— Никогда мне лучше не было, — соврал Джозеф и уронил голову на грудь.
Бут куснула ноготь большого пальца.
— Ну что за вечеринка, а? Мне все время плакать хочется. Как на поминках или что-то в этом роде. Словно кто-то умер, но никому неизвестно, кто именно. Всегда думала, что такое только Леонард Коэн может выдержать. Знаете, — произнесла она, допив вино и делая неуверенный шаг вперед, — похоже, мне пора уходить, на самом деле, Алекс, если все о’кей. Пока еще смогу добраться до дома.
— Не уходи, Бут, — вяло попросил Джозеф, по-прежнему смотря на низенький кофейный столик перед ним. — Если ты уйдешь, останутся одни парни. Ничего хорошего, если останутся только они. Давайте посмотрим кино или еще что-нибудь. Расслабься.
— Спасибо, Джо, но думаю, мне лучше…
Алекс лизнул косяк, который только что забил, и осмотрелся:
— А куда делся рабби Рубинфайн?
Бут пожала плечами:
— Понятия не имею. Наверху, наверное.
— Потерялся, — обронил Джозеф. — Может, уже и в живых его нет.
— Ты остаешься, — приказал Алекс на манер популярного актера Джона Уэйна, — а рабби как-нибудь отыщется.
Рубинфайн, сидевший наверху, и правда решил на некоторое время потеряться. Он позвонил Ребекке, но разговор сразу не заладился из-за его неспособности уважительно выслушать совет: «Притормози немного, а то совсем алкашом станешь». Возможно, он выпил немного больше, чем следовало. А что у него дома творится? Он давно пришел к выводу, к которому неминуемо приходит каждый приглашенный на званый ужин, даже если гостей всего несколько: и чего бы им самим не приготовить себе ужин, нанять ди-джея, есть и танцевать у себя дома? А у Рубинфайна это ощущение усилилось ровно в сорок восемь раз — по числу ребеккиных малышей-крикунов, которые непрерывно торчали в их доме.
Он положил трубку, когда Ребекка еще продолжала говорить. Надо было спускаться вниз. Но он продолжал бесцельно сидеть на кровати Алекса. Взяв шоколадную конфетку-медальку, он почувствовал на ладони приятный холодок и начал трудный процесс освобождения ее от фольги. Вот и вся жизнь такая! Рубинфайн поежился и приложил свободную руку к желтоватому контуру руки на стене. Какие бы нежные чувства он ни питал к Алексу, честно признаться, собственные заботы волновали его больше, чем проблемы бедняги Тандема. У рабби Марка Рубинфайна дом с патио и жена, занавески и ковры, хорошая ванная и обеденный стол на двенадцать персон. Не так давно доктор Гай Гласс начал лечить Ребекку от токофобии[69], и теперь их дом всегда был полон детей…
Посмотреть, что тут? Алекс тащит в дом все, что якобы может когда-то пригодиться, заботливо помещает весь этот хлам между собой и своей смертью, как некое препятствие. Спальня похожа на комнату в студенческой общаге. Как был бардак, когда Алексу исполнилось шестнадцать, так и остался. Штаны лежат горой. Разноцветные носки вопят — каждый в поисках своей пары.
Рубинфайн всем корпусом подался вперед, чтобы разглядеть в окне Маунтджой. Это был его мир. Там его всегда слушают и вообще уважают. И как же иначе? Алекс и Адам, словно Акива в пещере[70], сидят в своих норах. Эксцентричность его старых друзей всегда вызывала у рабби Рубинфайна снисходительную улыбку. Он заметил на столе, рядом с сумкой, крупную купюру. Видеть ее было мукой для Рубинфайна, дрожавшего над каждым пенсом. На душе полегчало, только когда мысли унеслись в другую сторону.
Он скинул свои легкие туфли, подтянул руками к животу правую стопу и начал рассматривать заскорузлую пятку. Сковырнул ногтем толстый рубчик и бросил его в направлении мусорной корзины. Вы только посмотрите на эту спальню! Понавешано плакатов пятнадцатилетней давности. Прямо над кроватью — самодельная афиша, анонсирующая выступление четырех юных матадоров: Марка, Джозефа, Алекса и Адама, которые сразятся с огромным испанским быком. Проглотив последнюю шоколадную медальку, Рубинфайн встал, чтобы хорошенько разглядеть репродукцию с мантуанского каббалистического текста шестнадцатого века — страницу то ли из Зохара, то ли из Сефер-иециры. Себя Рубинфайн экспертом не считал. Текст был написан между двумя нарисованными руками с оттопыренными большими пальцами. По обеим сторонам на полях порхали среди розовых кустов птички. Вверху красовалось выложенное из цветов имя Бога. «Куда нас только не заносит судьба!» — пропело счастливое сердце Рубинфайна, поскольку, что бы там ни думали в Маунтджое, он стал раввином вовсе не по воле отца. Сам взвалил эту ношу себе на плечи. Сам написал для себя сценарий жизни. Эта метафора не нравилась Адаму, который полагал, что идти в раввины нужно по зову сердца, по призыву Бога. Но на самом деле Бог никогда не говорил с Рубинфайном. Рубинфайн был всего лишь — и искренне — поклонником тех людей, среди которых вырос. Он любил их, просто обожал. Написанные ими книги, снятые ими фильмы, пропетые песни, сделанные ими открытия, придуманные анекдоты. И он не видел другого способа показать им свою любовь. Еще с детства Рубинфайн сталкивался с одной проблемой: хорошие личные отношения у него почти ни с кем не завязывались. А вот общение с толпой давалось легко. Люди Маунтджоя! Люди! Он не помышлял открыть новые миры этим людям, не лелеял надежды подарить им какой-то особый раввинский взгляд на все вокруг — хотел только немного согреть их души. Совсем недолго — после того как заступил на место прежнего раввина и пока его еще не сменил новый.
