Папа сидел во главе стола, благочестиво склонив голову, как обычно во время молитвы. Когда Сусу умолкла, он взялся за ложку, – это был знак остальным, что можно приступать к еде. Священник обвел взглядом стол. Сказать но правде, в глубине души он был рад, что зятя нет дома, нет здесь, за столом, что он не видит его богопротивного лица. Безбожник и святотатец, изменник отечества. Да и откуда взяться благим помыслам в сей низкой душе! Только сейчас священник заметил, что в конце стола поставлен еще один лишний прибор. Насупротив него, на прежнем месте белела глиняная миска, при виде ее старика вновь обуял гнев, и он в сердцах стукнул ложкой по столу. Да как осмелились поставить прибор для блудной дщери, даже не спросив его соизволения, и как они мнят себе это в помыслах своих: ему ли садиться за один стол с грешницей и преломить хлеб с нею! Перепуганная Янка не сводила глаз с его лица, а Папа даже слов не стал тратить, только мановением перста указал на тарелку, и Приемыш сорвался с места, чтобы убрать со стола прибор.
Янка готова была расплакаться. Впервые в жизни пришла ей в голову мысль, что хотя и припасы куплены ею, и готовила цветную капусту она, и тратила на еду деньги Ласло, она, Янка, не имеет права дать тарелку супа кому пожелает. Никого не может она накормить без особого на то позволения, ничем она здесь не распоряжается, никого не оделяет, лишь разливать и раскладывать – вот ее удел». Суп был съеден, и со дна тарелок проглянули задорные головки роз. Папа оттолкнул от себя суповую тарелку. Сусу, как бесплотное существо, скользила между сидящими и сноровисто, ловко убирала тарелки из-под супа.
– У нас сегодня празднество в доме, день ликования так прикажешь понимать тебя, дочь моя? – спросил Папа и проводил взглядом суповую миску, на крышке которой алел полураспустившийся бутон, за него и поднимали крышку. – Расхожие тарелки не подобают случаю, непременно нужны парадные?
Янка пробормотала что-то совсем уж невнятное, из чего только Приемыш мог разобрать два слова: «Бабушка» да «Мамочка»; Папа в таких случаях никогда не давал себе труда вслушиваться, его не интересовало, что ему отвечают. Священник ненавидел этот фарфоровый сервиз, изукрашенный розами и золотой каемкой, своими мирскими фривольными красками сервиз никак не приличествовал благочестивому дому и их столу. В день погребения подобало бы есть из оловянных тарелок. Какой бес вселился в эту Янку? Жеманство, тщеславие… К старости и она, пожалуй, уподобится той, чья тарелка с супом еще дымится на мраморной доске буфета. Нет, ни кусочка не получит Аннушка за его столом, покамест не смирит гордыню перед Господом и перед ним, отцом своим.
Старая Дечи только сейчас обратила внимание, из чего она ела. Суповая миска стояла напротив нее, и старуха узнала фарфоровый сервиз, нежную зелень листьев и бархатисто-коричневые стебли. Еда и до сих пор насилу шла, ей в горло, оттого что она терпеть не могла капусты, теперь же комок стал в горле по другой причине. На буфете стояла суповая миска, а на столе, перед обедающими – шесть тарелок; и откуда-то издалека, с расстояния нескольких десятилетий память воскресила Оскара; Оскар стоял и смеялся, он держал на свету крышку от суповой миски, и она явственно видела перед собой его руки, его красивые, длинные пальцы. «Взгляни, какая прелесть! – говорил он ей откуда-то из бесконечной дали былого. – Я могу есть с аппетитом только из красивой посуды».
Даже для себя, для троих, всегда приходилось накрывать стол по-парадному, как будто бы каждый день у них рождество, и, когда Оскара не стало, она не могла больше смотреть на этот сервиз, украшенный розами. Теперь они садились к столу вдвоем, она и молчаливая белокурая девочка, а Оскара не было, не слышно было его смеха, и не было темных кудрей, проворных рук и отменного аппетита, не было человека, который в минуту уплетал с парадных тарелок все, что ни положат, и, подобрав вчистую, рисовал в воздухе контуры розового лепестка и восклицал} ^Изумительно!»
Когда она выдавала Эдит замуж, то дала за ней и этот сервиз; пусть забирает с глаз долой, пусть бьет, как придется, чтобы ни одной тарелки от него не осталось, лишь бы не видеть его больше. Боже мой, как давно это было! А сейчас напротив нее стоит знакомая суповая миска, а в буфетном стекле она видит собственное отражение: изможденное старческое лицо… Эдит, с ее плоским беленькие лбом… Ни единой черточки не унаследовала она от своего отца. Да и внучка эта – белокурая, туповатая, – правнучка, худющая, длинноногая… Оскар! Разве удивительно, что она искала сходства с ним в других людях, если собственное семейство пошло в другую породу! Пусть бросит камень… Чего ей было искать здесь, среди чужих ей людей? Священник взирает на нее как на библейскую блудницу. Очень нужен он ей был, этот Кальман, после Оскара, просто не в силах она была годами сносить одиночество. Кальман был, как и Оскар, тоже брюнет и голосом чуть напоминал Оскара. Янош тоже чем-то походил на него, а у Фюгеди в очертаниях рук проглядывало некоторое сходство с Оскаром. Почему, ну почему вместо Эдит не родился мальчик! И почему она совеем не похожа была на своего отца? Иначе она, Дечи, и не взглянула бы ни на кого. другого.
Всем стало очень неловко, когда Дечи вдруг расплакалась за столом. «Что с вами, Бабушка, о чем вы плачете, милая?» – Приемыш наклонился к ней совсем близко. Дечи чувствовала, что он ей глубоко антипатичен. «Господь дал, Господь взял», – бесстрастно констатировал священник.
Эти глупые люди полагают, будто она оплакивает Эдит. Старуха вытащила носовой платок, страх, что она размазала тушь и румяна по лицу, подавил слезы. Она перевела взгляд. Ее передернуло от одного вида плавающего в густом, растопленном жире пережаренного лука и от самого блюда с тушеной картошкой. Да они уморят ее голодом! Дечи давилась картошкой, когда вернулся Ласло Кун.
Янка совсем не была уверена, что он поздоровался, как приличествовало, во всяком случае, буркнул нечто неразборчивое. Одежда его пропылилась насквозь, а ботинки выглядели так, будто он откуда-то издалека шел пешком. Сусу торопливо, через силу глотала тушеную картошку, не решаясь взглянуть на отца. Интересно, не забыл ли Папа принести ей винограда с Кунхалома? Он, наверное, даст ей потом, после похорон, когда они останутся наедине чтобы Дедушка не видел, и они тайком съедят виноград: Папа, Мамуся и она. Дедушка не велит рвать, до сбора урожая он запрещает даже пробовать, а Папа говорит, на то и фрукты, чтобы семья их ела. Куда же он мог положить виноград, портфеля у него с собой не было… Виноград надо есть, говорит Папа, в нем витамин, глюкоза. А витамины очень полезны для здоровья, вот ведь даже в траурный день Папа отправился за виноградом и в этакую даль. Мамуся, конечно, и не заметила, что исчез ключ от сада, а Сусу не стала ей говорить: Мамуся боится Дедушку так сильно, что сразу же признается во всем, если Дедушка ее спросит. Лучше уж пусть думают, будто Папа задержался в Совете, лишь бы не догадались про виноградник.
Ласло Кун даже рук не ополоснул, так и уселся за стол. Священник ни о чем его не спросил, сделал вид, будто и не замечает его, но внутренне он весь напрягся: забудет или не забудет этот нечестивый прочесть молитву?
Ласло Кун не забыл. С лицом, залитым бледностью, с каким-то совершенно необычным для него выражением томности, он тотчас опустил ложку, которую взял было машинально, и, сложив руки, произнес ту же самую молитву, что минутами раньше читала его дочь; слова он произносил заученно, по въевшейся в кровь привычке, которая направляет поступки, даже когда мысли заняты другим. Ласло Кун проглотил три ложки остывшего супа и отодвинул тарелку. Никто не уговаривал его поесть. Янка положила ему тушеной картошки, он поковырял вилкой жаркое и потянулся к питью, выпил два стакана воды. «Заболел, наверное», – подумал священник. Бледность его бросалась в глаза, таким Ласло Куна никогда не видели. Священник тотчас придумал для зятя самые страшные болезни, губительные скоротечные хвори. Господь карает его, священника, недругов. Внезапно старика охватило беспокойство, хотелось сию же минуту вскочить из-за стола: он запамятовал, как в точности гласит церковный устав – можно ли восстановить в сане священника, отошедшего от дел? Если Ласло Кун умрет, сможет ли ой вновь стать священником в Тарбе?
Янка также не спускала глаз с мужа. Обычно Ласло Кун сразу замечал, что на него смотрят, сейчас же, когда взгляды всех присутствующих были обращены на него, он не поднимал головы; впрочем, и все остальные чувства в нем как бы притупились, он сознавал только, что у него нет аппетита, что он устал, его клонит ко сну, и больше всего ему хотелось бы сейчас лечь и забыться. Недавняя, ненависть, к которой примешивалось озлобление, тоска и. желание – все те страсти, что терзали его на Кунхаломе, теперь утихли и ушли куда-то, заглушённые лекарством. Сейчас он способен был совершенно спокойно думать о том, что через час увидит Аннушку. Он вскинул глаза, нет ли на столе еще какой еды, и хоть чем-нибудь бы промочить пересохшее горло, хорошо бы выпить стакан воды с лимоном или, по крайней мере, съесть чего-нибудь из фруктов, но на столе ничего такого не было. Янка не решалась покупать фрукты из-за отца. У Ласло Куна даже; засосало под ложечкой – так хотелось чего-нибудь освежающего, хотелось положить в рот хоть одну виноградину. Он снова поднял глаза, перехватил взгляд Жужаниы. Голубые глаза дочери улыбались ему. Он тоже ответил ей улыбкой, но вымученной, безо всякой радости.
