И вот теперь мне предстоит возлечь с Екатериной на супружеское ложе. Молодой король, превозносимый как новоявленный Гектор, преемник Ланселота и всех прочих героев, оставался таким же неискушенным, каким проявил себя когда-то его хилый старший брат. Его жена — теперь моя королева. Я припомнил, как десятилетним юнцом в блаженном неведении посмеялся над робостью и недостатком самоуверенности Артура.
* * *
Мы остались одни в опочивальне. Благополучно закончился унизительный, но должным образом проведенный ритуал «укладывания новобрачных в постель». Наши друзья и приближенные специально пришли на церемонию раздевания (происходившую за отдельными ширмами), приятели толпились вокруг, забрасывая меня непристойными шуточками и советами. Я продолжал прикладываться к вину. Брэндон подмигнул мне и закрыл кубок ладонью.
— Ваша милость, пить больше не стоит. Вам же известна притча: «Не смотри на вино, как оно краснеет, как оно искрится в чаше… Впоследствии, как змей, оно укусит, и ужалит, как аспид»[25].
Я поспешно отставил кубок, чем вызвал громкий взрыв смеха.
За другой ширмой Екатерину раздевала Мария де Салинас, ее испанская придворная дама и ближайшая подруга. Потом нас вывели из-за ширм и препроводили к необъятной кровати под новым бархатным балдахином. («Как агнцев на заклание», — невольно подумал я, полагая, что наши белые одеяния лишь подчеркивают такое сходство.) С разных сторон мы поднялись по пологим ступенькам и неловко легли на ложе. Мария и Брэндон натянули на нас покрывала. Вся компания, отступив, удовлетворенно поглядывала на нас.
— Мы все видели! — качнувшись, вдруг вскричал Карью и взмахнул своим мечом.
Он изрядно напился.
Наконец свидетели удалились, и я повернулся к Екатерине. Мы выглядели до смешного глупо, как две куклы, обряженные в расшитые кружевом ночные рубашки и уложенные на подушки. Под покрывалами что-то странно шуршало и царапалось. Я запустил под них руку и вытащил сухую ветку.
— Это луговая буковица из Испании, — тихо пояснила Екатерина. — Она придает простыням запах свежести.
Медленно приподнявшись, она вынула шпильки из прически, и золотисто-медовые волосы волнами рассыпались по ее плечам.
Ее движения пробудили во мне ответное желание действовать, и я мягко коснулся ее волос, прохладных и гладких, словно новый атлас, провел по теплой ровной спине. Внезапно меня затопила глубокая нежность. Казалось, все, что я любил в этой жизни, чудесным образом воплотилось в одном существе.
Наклонившись, я ласково поцеловал новобрачную, приятно удивившись пухлости ее горячих губ. Она пылко прижалась ко мне, и через тонкую ткань рубашки я ощутил упругие округлости ее грудей. «Для такой малорослой и худенькой дамы у нее на редкость пышные груди», — подумал я отстраненно. Неизвестный мне внутренний голос безучастно отмечал разные подробности, меж тем как я был во власти смятения и смутного возбуждения. Робость куда-то испарилась, и мое желание мгновенно возросло до животворной страсти. В нетерпении я развязал тесемки ночной рубашки Екатерины. Одна из них оторвалась.
— Милорд… — начала она, озабоченно подняв ее.
— Я подарю вам новую! — отрывисто бросил я. — А вы лучше сами снимите ее!
— Сначала нужно задуть свечи.
— Нет, я хочу видеть вас! Вашу красоту, — смущенно добавил я.
— Не надо… — прошептала Екатерина. — Не надо света. Пожалуйста… Генри. — Она произнесла мое имя после большой паузы.
Я хлопнул по подсвечнику, и огоньки погасли. Тогда, сбросив рубашку, я начал раздевать свою нареченную. Все происходило в возбужденной суете, но мог ли неискушенный семнадцатилетний юнец действовать уверенно?
Она оттолкнула мои руки и, медленно сняв ночную рубашку, изящно бросила ее на пол. Потом вдруг Екатерина повернулась и прижалась ко мне всем телом.
— Ах, Генри… — пролепетала она, обняв меня и лаская мою спину.
Она целовала меня, вздыхая и постанывая. Неужели именно в тот момент я погиб, возжелав языческого рая?
В результате все произошло само собой. Видимо, соитие заложено в нашей природе, и только благодаря этому мы успешно удовлетворили естественное желание.
Екатерина казалась такой невинной… Трудно, однако, одному девственнику с уверенностью распознать другого. Поэтому через много лет, когда возник яростный спор по этому вопросу, я дипломатично хранил молчание, чтобы не выдать себя.
XIV
Уилл:
Общенародные празднества продолжались в Англии около полугода, с кончины старого Генриха в апреле до холодных осенних ветров. Бурное ликование охватило и простой люд (окружавший меня в те дни), и самую родовитую, на мой взгляд, знать. Очень трудно описать царившее тогда настроение — пожалуй, то был всеобъемлющий восторг. Молодого Гарри — так его называли — встретили с распростертыми объятиями, ему могли позволить и простить все, что угодно. Народ едва ли не мечтал о том, чтобы он согрешил, дабы выразить ему свое безоглядное признание.
Но он вел себя благопристойно, словно строго следовал личному уставу под названием «Кодекс великого государя». Обладая, без сомнения, всеми достоинствами, молодостью, красотой и одаренностью, Генрих неукоснительно, по пять раз на дню, посещал мессы, выполнил обет, взяв в жены испанскую принцессу, и украсил унылый чертог отцовского двора великолепными звездами мудрости, остроумия и талантов. С тревожным волнением люди ждали, какую же коронацию он устроит. И Гарри не разочаровал их.
Генрих VIII:
Для коронации я выбрал день летнего солнцестояния 1509 года. Даже сегодня, едва я написал эти слова, от сухой листвы моей старческой памяти повеяло ароматом свежей зелени. Середина того лета уже почти сорок лет хранится, подобно засушенным в гербарии цветам, в копилке ослабевшей памяти редких очевидцев, оставшихся в живых…
А в тот день бесконечные толпы народа высыпали на извилистые лондонские улицы посмотреть, как проследуют молодые Генрих и Екатерина к Вестминстерскому аббатству. Люди встречали нас многоголосым хором приветствий и протягивали к нам руки. Я до сих пор мысленно вижу те лица, цветущие здоровьем (слегка раскрасневшиеся от вина, выданного по моему повелению всем простолюдинам) и сияющие от счастья. Подданные нуждались во мне, а я — в них, и по нашему взаимному заблуждению мы полагали, что радость сия будет длиться вечно.
Когда мы достигли аббатства, я спешился. Фрейлины помогли Екатерине выйти из паланкина. Как девственная невеста, она облачилась в белоснежный наряд, поверх которого свободно рассыпались ее золотисто-каштановые волосы. Я подошел и взял ее за руку. Перед нами расстилался чудесный белый ковер, по которому нам предстояло прошествовать к входу в храм. Плотные ряды лондонцев выстроились вдоль нашей ковровой дорожки.
И вдруг вся эта церемония показалась мне странно знакомой. Ведь однажды я уже вел Екатерину по точно такой же дорожке к величественному собору. На душе стало тяжело, словно пролетевший ворон закрыл на мгновение лик солнца. Но гнетущее чувство быстро улетучилось, я спокойно повернулся к жене и шепотом спросил:
— А вы помните другой торжественный случай, когда вот так же шли рядом со мной?
Екатерина подняла на меня глаза (и тут же вновь устремила взгляд к церковному входу).
— Да, милорд, — тихо признала она. — Тогда вам было всего десять лет. Но уже тогда я подумала, что вы будете… что вам суждено…
Она не договорила, поскольку мы подошли к дверям аббатства, где ждал нас архиепископ Уорхем. Вдруг сзади поднялся страшный шум, я обернулся и увидел, что люди бросились к ковру, орудуя ножами и ножницами. Они вознамерились разрезать его, разобрать на лоскуты, которые будут напоминать о дне коронации Генриха VIII, дабы потом передать по наследству детям и внукам. (Интересно, сохранились ли еще у кого-то те обрезки?) Такова традиция, пояснили мне. И все-таки вид поблескивающих лезвий был неприятен…
Мы с Екатериной торжественно проследовали по главному нефу, обрамленному трибунами со скамьями. Там расположились вельможи и представители знатных родов, удостоенные чести присутствовать на коронационной церемонии. Возле главного алтаря мы остановились, и я прошел к старому деревянному тронному креслу, веками служившему для коронаций. Помню, мне подумалось, как грубо выполнена его резьба и сколь топорно оно сколочено. Но потом, опустившись на сиденье, я испытал такое ощущение, будто оно сделано по заказу специально для меня.
Архиепископ повернулся к собравшимся и звенящим голосом спросил, желают ли они видеть меня своим королем. Троекратно они выразили свое согласие, причем третий ответ прозвучал так громогласно, что звук, достигнув высоченных храмовых сводов, многократно отразился от них. Я мысленно задался вопросом (что за странные мысли приходят в столь важные моменты?), слышит ли этот хор моя упокоившаяся в личном приделе за главным алтарем семья — отец, мать, мои умершие братья и сестры Елизавета, Эдмунд и последнее дитя.
