Архиепископ повернулся к собравшимся и звенящим голосом спросил, желают ли они видеть меня своим королем. Троекратно они выразили свое согласие, причем третий ответ прозвучал так громогласно, что звук, достигнув высоченных храмовых сводов, многократно отразился от них. Я мысленно задался вопросом (что за странные мысли приходят в столь важные моменты?), слышит ли этот хор моя упокоившаяся в личном приделе за главным алтарем семья — отец, мать, мои умершие братья и сестры Елизавета, Эдмунд и последнее дитя.
Но тот день славил живущих. Уорхем совершил надо мной обряд миропомазания, теплое масло приятно пахло. Потом, когда я произнес должные клятвы, он возложил на мою голову тяжелую, усыпанную драгоценностями корону. Я вознес молитвы, прося Господа помочь мне сохранить и защитить ее, стать достойным королем. После мессы я дал обет — под страхом проклятия моей бессмертной души — посвятить все свои деяния на благо Англии. Я буду служить ей как благородный и отважный рыцарь.
* * *
Некоторые философы заявляют, что коронация всего лишь пышный ритуал, однако он изменил меня — неуловимо и бесповоротно. Я никогда не забывал тех клятв.
Через пару месяцев после моего восшествия на престол я поразился тому, насколько сильно изменилась моя жизнь. В апреле я был испуганным семнадцатилетним принцем, а ныне (я отметил восемнадцатый день рождения и считал себя значительно старше) стал коронованным монархом. Неблагоприятных событий, пугавших меня злосчастий не случилось: никто не оспаривал мои права на престол (я пока не последовал отцовскому совету насчет казни де ла Поля, и он по-прежнему здравствовал, хотя и в пределах Тауэра). Я руководил деятельностью Тайного совета и Совета зеленого сукна. У меня появилась законная жена. И когда через месяц после коронации Екатерина сообщила мне, что ждет ребенка, я от души рассмеялся. Все проходило удивительно гладко, роль короля мне удавалась с легкостью. Чего же я так страшился?
В эти дни все другие цвета затмевал чудный оттенок золотых волос моей Екатерины. Ее локоны кружились передо мной в танцах, пронизанные солнечными лучами пряди струились по ее спине, когда она скакала на коне по лугам и паркам; я вспоминаю ее сияющие волосы, разметавшиеся в кровати по подушкам, плечам, обвивающие мои руки… Мне даже не верилось, что смертный человек может быть так счастлив, это блаженное довольство казалось мне греховным — таким оно, в сущности, и оказалось.
XV
Вскоре безоблачная жизнь закончилась — внезапно и резко, как обрывается счастливый сон. Настал день, когда Уолси (он де-факто принял на себя пост моего личного курьера при Тайном совете) доложил мне о прибытии французского эмиссара.
Зачем он к нам пожаловал? Я удивился. Произошло какое-то несчастье с Луи XII? Должен признаться, я почти надеялся, что этот старый паук отправился в мир иной.
Последние несколько лет французы вдруг начали вести агрессивную политику. Прошло около века с тех славных дней, когда наш король Генрих V завоевал бо́льшую часть Франции, и она потихоньку залечивала раны от поражений, как больной, переживший чуму. Сначала французы сплачивали свои силы, потом вытеснили нас из Нормандии и Аквитании на прежние позиции, и теперь мы удерживали только Кале и незначительную прилегающую к нему область. Потом эти наглецы покусились на Бургундию и Бретань. Их аппетиты становились все более ненасытными, как бывает у выздоравливающего. Они не удовольствовались восстановлением потерянных владений и жаждали новых завоеваний: в частности, их алчный взор обратился к Италии. Неважно, что они вступили в Камбрейскую лигу, заключив союз с императором, испанцами и Папой, — это не помешало французам вторгнуться в Северную Италию и угрожать Венеции.
Англию формально связывал с Францией мирный договор, подписанный моим отцом и Людовиком. Однако после смерти отца он потерял силу, а я не очень-то желал возобновить его.
Папа Римский начал взывать о помощи, осознав, что Франция всерьез посягает на итальянские земли, да и я не забыл, что Людовик пригрел у себя де ла Поля и до сих пор оказывал гостеприимство его младшему брату Ричарду. Поэтому смерть Луи могла бы решить многие сложности или, по крайней мере, укротить на время ненасытные амбиции французского королевства.
Я оделся (вернее, прошел ритуал облачения в церемониальный наряд для аудиенции, что требовало участия доброй полдюжины придворных) и прошествовал в Тронный зал. Уолси уже проворно собрал членов Тайного совета, и они почтительно ожидали, когда я займу королевское кресло.
Церемониймейстер возвестил о приходе французского эмиссара. Этот надушенный щеголь разразился потоком витиеватых приветствий, которые я быстро оборвал, поскольку меня покоробила волна тошнотворно-приторных ароматов. Он весь пропитался ими, напомнив мне о розово-ладанном фимиаме в опочивальне умирающего отца. Я предложил послу без проволочек изложить порученное дело, и наконец он приступил к нему. Он доставил от Людовика ответ на якобы написанное мной письмо, в коем я просил моего брата, самого христианского из королей Франции, жить в мире и согласии со мной. Эмиссар вручил мне упомянутое послание, также провонявшее духами — возможно, от близости к своему курьеру.
Развернув письмо, я быстро прочитал его, чувствуя, как начинают пунцоветь мои щеки, словно от возмущения вся кровь предательски бросилась мне в голову. Это, по обыкновению, еще больше смутило меня.
— Что? — медленно процедил я. — Неужели король Франции, который не смеет лично взглянуть мне в лицо… не говоря уж о том, что исподтишка затевает войну… осмеливается заявить, что я прошу о мире?
Фраза «не смеет лично взглянуть мне в лицо», признаюсь, была произнесена с мелочной напыщенностью, и причиной тому послужило ошеломление. Кто же посмел настрочить от моего имени подобострастное, унизительное письмо и скрепить его королевской печатью?!
— Кто из вас виновен в этом недоразумении? — грозно спросил я, окинув тяжелым взглядом советников, выстроившихся по обе стороны от тронного помоста.
Может, Уорхем, мой лорд-канцлер? Он уныло, словно печальный старый пес, посмотрел на меня. Министр Рассел? Я пристально глянул в его черносмородиновые глаза, лишенные всякого выражения. Фокс, лорд — хранитель малой печати? Он самодовольно улыбался, полагая, что его защищает церковное облачение. Или нашлись иные бумагомараки — Говард, Тальбот, Сомерсет, Ловелл? Они ответили мне безучастными улыбками. Никто из них не мог совершить такой поступок. Должно быть, к посланию приложил руку один из отцов церкви.
Боясь, что голос выдаст обуревавшую меня ярость, я молча встал и, подавляя гнев, направился к выходу.
— Ваша милость! — произнес Фокс с оттенком явной повелительности. — Эмиссар ждет вашего ответа.
— Так пусть он получит его, — развернувшись, бросил я, и эти слова прозвенели в большом зале, недавно украсившемся новой позолотой и фламандскими коврами. — Аудиенцию вполне может продолжить тот, кто на удивление сведущ в сочинении посланий от имени короля…
И я покинул зал. До меня донесся гул встревоженных и сердитых голосов.
Неужели я поставил советников в затруднительное положение, привел в замешательство? Неважно. Мне хотелось придушить Фокса, схватить за старую жилистую шею, выволочь во двор и отдать на растерзание собачьей своре. Однако я ограничился словесным выпадом. По крайней мере, этот фатоватый француз не сможет доложить Луи, что английский король учинил варварскую расправу над одним из своих подданных.
За пределами Тронного зала я постоял, привалившись к дверям, и понемногу успокоился. Теперь мне все стало ясно. Отец вознамерился править из могилы с помощью трех своих верных советников. Именно поэтому он не назначил регента: негласный проводник королевской воли будет действовать более надежно и скрытно, и оба эти обстоятельства отлично устраивали отца. Теперь он мог безмятежно покоиться в своей великолепной гробнице («посмертная обитель роскошнее, чем любой его земной приют», отозвался о ней один придворный острослов), вполне довольный сознанием того, что его не заслуживающий доверия своевольный отпрыск не примет важные решения самостоятельно.
«Он невосприимчив и глуп…» Неужели отец думал, что я по тупости природной соглашусь неправомерно использовать мою подпись или королевскую печать? Дельце пахло государственной изменой. И он полагал, что даже она оставит меня равнодушным?
Оказавшись в своих уединенных покоях, я налил себе большой кубок вина. (На тот момент мне уже удалось избавиться от навязчивой помощи придворных и слуг.) Гнев и унижение сражались в моей душе, но холодная суровая решимость возобладала. В конечном счете мне хотелось наказать вовсе не Фокса. Ведь он лишь исполнял приказ, храня верность королю, которому присягнул много лет назад. Господи, пошли мне такого слугу!
