А начало дружбы с Ициком Авербухом вспоминается легко: двадцать два года назад он встречал нашу семью в Вене, он тогда работал в «Сохнуте». Я запомнил эту встречу навсегда. Мы стояли тесно сбившейся, усталой и слегка растерянной группой: только что удалилась большая толпа наших самолётных попутчиков – они летели в Америку. К нам подошёл невысокий быстроглазый человек, приветливо сказал, чтоб мы не волновались, всё будет прекрасно, он сейчас вернётся и всё время будет с нами. После чего, обратившись ко мне, как будто мы давно знакомы, коротко сказал: «Губерман, пойдёмте со мной!» И я за ним пошёл, слегка недоумевая, откуда он меня знает. Попетляв по коридорам (он быстро шёл впереди), мы нырнули в какую-то дверь, и я впервые в жизни оказался в западном баре. Глаза мои тут же растеклись по сказочному обилию выпивки, а когда я обернулся, в руке у меня возник большой бокал коньяка. «Наш общий друг художник Окунь попросил вас встретить именно таким образом», – объяснил мне Ицик Авербух. И у меня непроизвольно брызнули слёзы. А после Ицик стал работать в «Джойнте», занимаясь делом удивительным: он распределяет американскую гуманитарную помощь бедствующим еврейским семьям на территории России, Украины, Грузии и каких-то ещё бывших республик. Я ему к пятидесятилетию написал как-то стишок, откуда пару строф и позаимствую для начала:
В Одессе брюки некогда надев,ты попусту не лез в борьбу с режимом,но щедро наделял ты юных девсвоим ветхозаветным содержимым…Друзьям ты и поддержка, и опорапо жизни скоротечной и шальной,любая, где ты трудишься, конторастановится притоном и пивной…
А на шестидесятилетний юбилей (как же молод он, мерзавец!) я о нём написал гораздо подробней:
Я помню, как, исход верша,в душевно-умственном провале,достичь земли своей спеша,мы в Вене грустно застревали.
И тут, как древний Одиссей,вселяя в сердце светлый дух,евреям, словно Моисей,являлся Ицик Авербух.
А сам он жил без капли жалобы,легко, как будто занят танцами,его энергии достало бына две больших электростанции.
Себе красотку из Йеменаон в жёны взял, служа примером,что два еврейские коленасоединить возможно хером.А убежав от суеты,в часы, когда повсюду спали,трёх деток редкой красотыон настругал на радость Тали.
С охотой он и ест, и пьёт,всех веселит, судьбу не хает,и так при случае поёт,что Пугачёва отдыхает.
Весь век живя среди людей,он не застыл, хотя начальник,и много всяческих идейон дарит нам, кипя, как чайник.
Со всеми он живёт в ладу,ему забавна глупость наша,он даже хвалит ту бурду,что густо варит Окунь Саша.
Ценя его за ум и сметку,я очень с Ициком дружу,и с ним бы я пошёл в разведку,но, слава Богу, не хожу.
Ему сегодня шестьдесят,но только что ему с того,и ни минуты не висятбез дела органы его.
Сияет свет на наших лицах,пойдём – куда ни позови.Мы очень рады, милый Ицик,что современники твои.
А о любимой дочке Тане я люблю рассказывать одну чисто пророческую историю. Ей было шесть лет, когда я её повёз куда-то. Исполнилось как раз полвека с образования Советского Союза – всюду флаги трепыхались, и какие-то из громкоговорителей плескались песнопения и бравурные речи. Стоя возле меня в битком набитом автобусе, малютка Таня сказала исторические слова:
– Лучше ехать на такси, чем со многими народами.
Сами народы это осознали только двадцать лет спустя.
А вскоре (как же время-то летит!) явились к Тане мы на юбилей. И я прочёл ей оду на сорокалетие:
Порядок пьянства не наруша,хотел бы я сказать сейчас:спасибо, милая Танюша,что родилась в семье у нас.
Вполне с душой твоею тонкой(да и с повадкой заодно)могла родиться ты японкой —ходила б, дура, в кимоно.
Весьма подвижная девица,лицом румяна и бела,могла француженкой родиться —какой бы блядью ты была!
В тебе есть нечто и славянское,российской кротости пример:налит коньяк или шампанское —тебе один, по сути, хер.
Хоть на сердечные делабывала ты порой в обиде,но чудных дочек родила,а это – счастье в чистом виде.
Являя чудо добротына поле родственном тернистом,совсем не била брата ты,и вырос он авантюристом.
Твоё презрение к наукам,семье известное давно,ты передашь, конечно, внукам,у дочек есть уже оно.
Твоё душевное тепловсегда уют нам щедро дарит:куда бы время ни текло,а рядом Таня кашу варит.
Ты легкомысленна в папашу,а в мать – по-женски ты умна;прими любовь, Танюша, нашу,и что налито – пей до дна!
А Боря Шильман тоже возмутительно молод: только что исполнилось шестьдесят. У Бори профессия загадочная – он хиропракт. У него своя клиника, и к нему густым потоком текут страждущие. Он не расспрашивает пациента о его болезнях и недомоганиях, он кладёт его на живот, гуляет пальцами по позвоночнику и сам говорит удивлённому больному, что именно того беспокоит. После чего он что-то гладит, разминает, порой встряхивает пациентов, невзирая на их жалобные стоны, и за несколько сеансов (а порой – всего за один) достигает чуда облегчения. И сам я был свидетелем таких чудес. И всё это – игрой на позвоночнике. Поэтому и славословие ему на юбилей я назвал —
Ода спинному хребту
Всех наших бед и радостей источник,всех органов лихой руководитель —таинственный и сложный позвоночник,спинного мозга верный охранитель.
Он правит нашей хваткой деловойи мудростью, прославленной в веках,мы думаем отнюдь не головой,а мозгом, затаённым в позвонках.
И знали уже древние народы:какие ни случатся воспаления,все боли наши, хвори и невзгодызависят от спинного управления.
И если человек – подлец и склочники пакости творить ему с руки —виновен в этом тоже позвоночник,шестой и двадцать третий позвонки.
И скрягу если мучают запоры,он тужится, не спит и одинок,здесь только об одном возможны споры —какой затронут порчей позвонок.
Мужчина средних лет в любой моментготов улечься с женщиной, ликуя,а если бедолага импотент —ослабли позвонки в районе хуя.
А пятый позвонок – совсем особый,загадка его тайною покрыта,рождает он порывы тёмной злобыу тёмного душой антисемита.
Один лишь позвоночник виноват,что бьёт жену подвыпивший мужчина,и даже если кто мудаковат —сокрыта в позвонках тому причина.
Но что бы ни случилось с человеками,какие хвори тело ни гнетут,убогими и хмурыми калекамиони к Борису Шильману идут.От Бори выходя, они смеются,уху едят на травке у рекии так, не зная удержу, ебутся,что видно, как окрепли позвонки.
Хребту спинному оду посвящая,сказать хочу я с искренним волнением:живи, Борис, и дальше, восхищаявесь мир своим целительным умением!
А про Витю Браиловского и его жену Иру я уже писал неоднократно. Дружба наша скреплена тюремным испытанием, хотя в местах сидели мы разных: Витя – в тюрьме столичной, в Бутырской, а я – в Загорске и Волоколамске. «Видишь, – сказал мне как-то Витя снисходительно, – тебя в Москве даже сидеть не пустили!» Так что и стихи я им пишу, сдобренные по возможности любимыми словами из уголовной фени. Подруга вора, например, – маруха, у Вити это слово очень нежно и ласкательно звучит, когда мы говорим об Ире. По этому пути пошёл, естественно, и я, когда случился Ирин юбилей:
Мужика к высотам духакто весь век ведёт?Маруха.
Если в горле стало сухо,кто стакан нальёт?Маруха.Твёрже стали, мягче пухав нашей жизни кто?Маруха.
Если всё темно и глухо,кто утешит нас?Маруха.
Если вдруг повалит пруха,кто разделит фарт?Маруха.
Кто назойливо, как муха,мысли нам жужжит?Маруха.
Кто, хотя у мужа брюхо,ценит мужа в нём?Маруха.
А Вите на его семидесятилетие я описал весь его жизненный путь:
Я Витю знаю хорошо,хочу воспеть его харизму.Он очень долгий путь прошёлот онанизма к сионизму.
С медалью Витя школу кончил,ему ученье не обрыдло,и стал он грызть науки пончик,стремясь добраться до повидла.
Плетя узор цифирной пряжи,он тихо жил в подлунном миреи по рассеянности дажезачал детей подруге Ире.
Без героизма и злодействасвой срок по жизни он мотал,но вдруг высокий дух еврействав его крови заклокотал.
И стал он пламенный борецза право выезда евреям,его обрезанный конец,подобно флагу, всюду реял.
В железном занавесе дыркухотел пробить он головой,из-за чего попал в Бутырку,но вышел целый и живой.
И одолел судьбу еврей,на землю предков он вернулся,о камни родины своейдовольно крепко наебнулся.
Но, не привыкши унывать,изжил он горечь на корнюи вскоре стал преподаватьстудентам разную херню.Ещё он очень музыкалени тягой к выпивке духовен,и, где б ни жил, из окон спалентекли Шопен или Бетховен.
Но надоела скоро Витеучёной линии тесьма,и Витя круто стал политик,поскольку был мудёр весьма.
И тут освоился так быстро(он опыт зэка не забыл),что даже занял пост министраи полчаса министром был.
С утра он важно едет в кнессет,престижной славы пьёт винои с обстоятельностью меситбольшой политики гавно.
Зачем писал я эту оду?Чтобы слова сказать любовные,что в масть еврейскому народутакие типы уголовные.
Тут непременно надо сделать интересную добавку. Витя действительно был министром науки всего три-четыре дня, а после что-то поменялось в их правительственных играх, и Витя стал заместителем министра внутренних дел. Я даже как-то навещал его по месту службы: когда ещё доведётся посидеть в кабинете заместителя министра, да ещё внутренних дел? Я только очень был разочарован: клетушка и клетушка, да к тому же – плохо сделанный ремонт. Но дело не в этом. Витя решил, что столь недолгое пребывание в министрах – может быть, рекорд всемирный, и послал запрос об этом в комитет (так ли он называется?) Гиннесса по рекордам. Оттуда ему вскоре вежливо ответили: уж извините, это не рекорд, известны люди, пробывшие в должности министров четверть часа, после чего их расстреляли. Так что Витя дёшево отделался.
