Выехали действительно на полянку и припарковались в кустах; мы с Волчеком, хмурым как туча (болеет Гели; его грызет чувство вины, и он по три раза в день звонит ей — и все равно мрачен), остались у машины, сидеть на капоте, смотреть на наших красавцев. Волчек все бормотал, что у него болит шея, и я сказал ему: слушай, ты меня периодически раздражаешь, как сорок тысяч братьев, — а уж я-то знаю, что говорю, поверь мне, — и Волчек надулся еще пуще, а меня начала есть совесть, и я полез в машину за своим рюкзаком, и дал ему свитер, и сказал: повяжи вокруг шеи. А он повязал и сказал: «Вечером шахматы?» — а я ответил: «Еще бы», А красавцы наши тем временем встали с трех сторон полянки и делали так (двое мечами, а гадский гном какой-то херней вроде алебарды): бум, бум, бум! — по стволам двух больших деревьев, бум, бум, бум, и переглядывались, и хихикали, а мелкий эльф подмигивал нам через плечо и продолжал бубумкать, а гадский гном начал бегать вокруг дерева и раскладывать какую-то солому по черному прогоревшему кольцу на померзшей травке, и поливать ее из бутылки, и мне сразу все не понравилось, я уже понял, что кончится препогано, и уже хотел сказать: эй, эй, это что за говно, а, ребята? — но тут из-под кроны откуда-то, кажется из дупла, показались две обезьяньих лапы, очень мохнатых, узких, и высунулась, как показалось мне, обезьянья же морда, и закричала: «А ну валите отсюда, суки!» — и в гадского гнома полетел камень, но он увернулся и продолжил бубумкать по соседнему дереву, а солома уже горела, и тогда обезьяна — а я уже понял на самом деле, что это не обезьяна, но просто очень лохматый, шерстью поросший мужик, — так вот, и тогда мужик начал лить откуда-то сверху воду, но солома не гасла, а только шипела и разгоралась ярче, а человек наверху орал и матерился, но не мог спуститься, потому что огонь ему было бы все равно не перепрыгнуть, а я, оказывается, уже шел, нет, не шел, я уже, оказывается, бежал к подонкам, и тут где-то под землей, буквально у меня под ногами зашелся плачем ребенок и женский голос забубнил что-то — и вот дальше я не помню какого-то куска совершенно, а только помню, что мелкий эльф трепыхался у меня в кулаке, как мелкий эльф, и я думал, что задушу его, но пока что только лупил и лупил его головой об ствол и орал чего-то, а сзади меня что-то тянуло и очень мешало лупить подонка, и какой-то голос орал: «Гаси огонь, он же его сейчас укокошит!» — а потом все кончилось, и я только видел, как эти суки пакуются в свою «мазду», и всюду, куда ни повернешься, воняло какой-то мерзостью от дымящей, угасающей соломы, и плакал под землей ребенок.
Через три дня мы с Волчеком приехали туда сами и долго и деликатно стучали то по одному стволу, то по другому, пока не зашуршало наверху и опять не стихло, — видимо, нас узнали, — и пока нас не спросили: «Что вам?» — и тогда мы сказали, что ищем актеров с нестандартной внешностью для ванильных съемок, что мы хотели бы поговорить и что, может быть, у нас есть для них работа, — и тогда нам сказали такие слова, которые я с удовольствием позабыл бы, и кинули в нас камнем, и попали Волчеку по мизинцу.
Глава 41
«я сегодня готова весь ваш тамошний телеком перецеловать поголовно
а ты говорил — коммы не будут работать
а вот поди же ты
забыла сказать тебе вчера в разговоре и теперь мучиться буду до вечера, нет уж, напишу сразу:
это к твоей фразе про «не думай, что я сам не рвусь к тому же, что и ты» я почему-то не обрадовалась ей, а испугалась
понимаешь, я часто думаю, что вот — я на тебя давлю
причем довольно страшно
когда ты сказал мне, что едешь с Волчеком, я испугалась
потому что полтора года — это полтора года (год, вернее, и два месяца оставалось бы на сегодня)
а два месяца — это завтра, понимаешь?
и я вдруг начала думать, что не имею, может быть, права
что я отрываю тебя от друзей, от России, наконец
что я тебе не даю — ну, кроме себя, ничего
не то чтобы я себя не ценила
но, я думаю, ты понимаешь
словом
знай, пожалуйста: я чувствую себя виноватой
я очень боюсь, что не окуплю собой твои потери я постараюсь быть очень хорошей, очень-очень
я люблю тебя, мне кажется, это самое главное
но все-таки знай: я безумно ценю все, что ты делаешь ради
в то время как я просто сижу тут и тебя допекаю своим «скорей бы»
словом, ты понимаешь
вот, сказала
гораздо легче
про Рона Гауди
провела ночь на измене
что я Гауди? откуда он про меня узнал, чего хочет?
у меня дома подарочное издание его «Versatule», двенадцать черных бионов
от третьего — где муха — я плачу
я не могу же в реальной жизни разговаривать с биартистом, над чьим подарочным изданием я плачу!
в общем, я думала, ну, мало ли Яэль Альмог в Израиле ну, ошибка
словом, сегодня он позвонил
то охуенно
он, короче, родственник моего прошлого начальника, помнишь, Бени из «Каль-Тока»?
«Каль-Ток», оказывается, распался, Бени ушел в «Эльрон», они там сейчас тоже занялись фидбеком, Бени чем-то руководит, надо позвонить, потрепаться
он хороший
но дело не в этом
словом, он спросил Бени, кто в израильском био-теке может монтировать ему бионы
ему сказали, что в Израиле, типа, самые крутые специалисты
у него новая фишка, он делает всякие штуки с повторными записями
ты знаешь
надевает бион, делает что-то под ним и записывает на новый бион, потом надевает полученный, опять записывает, все такое
не буду сейчас грузить тебя
короче
он предлагает мне халтуру — монтировать для него работу
мое имя будет указано во всех его проектах
я заикалась в трубку, как раненый пингвин
словом, завтра я с ним обедаю в перерыв, он специально сюда для меня приедет
ай-йя
ай-йя ай-йя ай-йя
ай-йя
ты мной гордишься?
ты гордись, пожалуйста
я как-никак будущая мать твоих будущих детей»
Глава 42
— Я хотел бы, чтобы ты встала на коленки, если можно, и повторила все то же самое.
— Дэн, ради бооооога, я серьезно.
— И я серьезно.
Шуршит вокруг тонких лодыжек широкая тяжелая юбка, из широких рукавов выскальзывают тонкие запястья. Трудно стоять на коленках, не складывая перед собой просительно руки — а иначе куда их, руки, девать, не по швам же вытягивать, не скрещивать же на груди? Совершенно не время сейчас играть в эти славные игры, понимаешь же — а все равно волна прокатывается, и коленкам, сбитым в прошлый раз, когда швырнул на пол за то, что слишком медленно раздевалась, становится не больно, а почему-то жарко.
— Да, так о чем ты хотела меня просить?
Даже не заметила, что закусила губу; хочется сказать: я не знаю, Дэн, я не помню; хочется сказать: какое просить, о чем ты, это три секунды назад все было, это теперь не важно, а сейчас вдруг все изменилось, и все, о чем я могу тебя просить, — это просить мне приказывать; прикажи мне что-нибудь, сделай милость… Но давить в себе желание немедленно раствориться, толчки крови в висках пытаешься заглушить тревогой, закрываешь глаза, чтобы сосредоточиться на том, для чего явилась.
— Дэн, пожаааалуйста, оставь Вупи в покое.
Из такой позы, особенно когда потихоньку начинают ныть лодыжки, фраза в подобном тоне звучит по крайней мере наивно. Не понимаешь, зачем говоришь, и что, и по какому праву. Впрочем, и так не понимала, почему пришла и почему вообще решила говорить с ним на эту тему, когда еще со вчерашнего вечера было тяжелое и холодное ощущение, что разговоры с дядюшкой Дэном тут, увы, бесполезны, что вполне бессмысленно пытаться что бы то ни было говорить ему на эту тему, что после их беседы над креветочным кладбищем о ее, Афелии, профессиональных знаниях и об общественной пользе тема недаром больше не поднималась: слишком внятно показали Афелии Ковальски (уже, между прочим, два отчета о работе собственной студии успевшей сдать с тех пор в руки родной полиции), чем ей положено забивать свою прекрасную головку, а чем не очень. И все равно сегодня зачем-то позвонила, попросила разрешения приехать в гости и вот — стоит на коленах, просит любимого дядю пощадить измученную подругу, — почему, зачем просит? Что ей, в конце концов, эта девочка, что ей ее параноидальный ужас, почему не сказать себе: дудки, я стучу — постучи и ты, дорогая, я не умерла — не умрешь и ты, не волнуйся, втянешься, привыкнешь, будешь еще считать, что пишешь одно хорошее, что, может быть, еще услугу оказываешь любимой студии, что дай бог любому нелегальному предприятию иметь такого верного и преданного стукача, такого любящего, так старающегося выставить все в хорошем свете. Почему не сказать себе: в конце концов, хорошо же знать, что не ты одна несешь этот крест, что не тебя одну скрутили-заставили-вынудили-запугали, что это не ты дура-трусиха-предательница-слабачка-подонок, — нет, нормальное такое явление, все там будем, нечего тут особо стыдиться, — жить с волками — петь понятно какие песни. Почему не сказать себе: очень хорошая девочка — моя подружка Вупи, жалко ее до смерти, но для чего самой подставляться, разве кому-нибудь станет лучше от этой жертвы, все равно ведь отдел не изменит решения, не придет к Вупи, не скажет: знаете, мисс Накамура, мы передумали, ладно, живите себе спокойно. Почему не сказать себе: ей же не станет лучше, если ты испортишь свои отношения с Дэном, ей же от этого не полегчает, да и вообще, — даже если не о себе, только о ней думать — ей же выгодно, чтобы подружка продолжала так нежно общаться со своим дядюшкой, оставаться ее заступницей на тяжелый день, когда надо будет действительно заступиться. Почему не сказать себе этого всего, для чего идти и просить за чужую, в общем-то, девочку, вы и знакомы-то всего три месяца, она и не любит тебя особо (кольнуло в сердце), вместе не спите, не мечтаете о ребенке — ради чего подставилась, зачем приперлась? Что ты сейчас можешь сделать такого, чтобы он тебя послушался, подчинился?
