— Повтори, пожалуйста, еще раз.
Хуже всего — что предательски сводит бедра, предательски слабость разливается по коленкам.
— Пожалуйста, оставь Вупи…
Подходит, присаживается на корточки, поднимает голову за подбородок, в глаза смотрит; медленно ведет пальцем по губам — и медленно, вслед за его пальцем, слева направо перекатывается в груди сердце. Гладит по голове, спрашивает:
— Тебе это так важно? А что ответишь?
— Да.
Встает, отходит, садится в кресло.
— Расстегни, пожалуйста, платье. До пояса.
Пальцы уже не слушаются, губы тоже.
— Сними его с плеч, пожалуйста, и руки заведи за спину.
Знает, что я боюсь за свои соски больше, чем за все на свете. Больше, чем за глаза, наверное, — по крайней мере, так мне кажется.
— Повтори, пожалуйста, еще раз: о чем ты хотела меня попросить.
А о чем, собственно, я хотела его попросить? Я не хочу помнить, о чем я хотела его попросить, я хочу попросить его, чтобы подошел, поцеловал, ударил, убил, изнасиловал, обнял, лишь бы подошел, лишь бы что-нибудь сделал.
— Выеби меня.
— Ай-йя! Ты пришла об этом попросить? Нет, ты, пожалуйста, не подумай, мне очень приятно и все такое, хотя это, собственно, совершенно в мои планы сейчас не входит, но все равно — мне казалось, у тебя была какая-то другая просьба, гораздо более мелкая, такая себе, отвлеченного характера.
— Это не важно.
— А мне показалось, что тебе это очень важно. Давай об этом поговорим, дорогая. Расскажи мне, пожалуйста, почему тебе так важно, чтобы я, как ты выразилась, «оставил Вупи в покое».
Что ты сейчас помнишь, что понимаешь? Какое поговорим, о чем ты, я игрушка, кукла, я не умею говорить, а только стонать и плакать, если тебе это нравится, или давиться криком, если ты говоришь «молчи, сука».
— Ну, дорогая, возьми себя в руки. Ответь мне, пожалуйста, почему ты, такая, скажем прямо, эгоистичная девочка, вдруг пришла просить за Вупи. Ты же догадывалась, что тебе это будет дорого стоить.
— Она моя подруга…
— Полным ответом, пожалуйста.
— Я пришла, потому что она — моя подруга.
— Ну, дорогая, а я, как ты выражаешься, — Твой Хозяин. Почему же ты решила защищать ее интересы, а не мои интересы?
А вот об этом я не думала — по крайней мере, в такой форме.
— Я не думала так… Дэн, пожалуйста, не мучай меня, пожалуйста, выеби меня, ну пожалуйста…
— Что за нытье, прекрати немедленно. Я уже сказал тебе — это не входит в мои планы. Мне гораздо интереснее побеседовать с тобой, так сказать, о дружбе и недружбе. Расскажи мне, пожалуйста, ты спишь с ней?
— Нет.
— Почему?
— Не нравится…
— Ну перестань, дорогая, я же знаю твои вкусы. Ну, что такое? Она тебе не дала?
— Дала.
— Ну вот, а ты говоришь — не спишь. Что же ты мне врешь сегодня, а? Мне это очень неприятно.
И вдруг рывком встает и в следующую секунду уже держит за волосы железной рукой, душит, окуная в пыль ковра, заламывает руку:
— Ты что же, влюблена в нее?
Трудно отвечать раздавленными о ковер губами, тем более что вопросы доходят до сознания медленно, ложатся смутными медузами, колеблются, не хотят становиться понятными, не хотят шарить по мозгу, искать ответы.
— Пожалуйста, выеби меня…
Бьет ногой по ребрам и дергает руку вверх так, что крик как-то сам отделяется от горла, и слушаешь с изумлением, как он заполняет комнату и возвращается к тебе тяжелой волной, хлопает по перепонкам.
— Отвечай, пожалуйста, на те вопросы, которые я задаю.
— Нет…
— Нет — что?
— Нет, я в нее не… Я в нее не влюблена.
Отпускает, и руку распрямляешь с таким стоном, что, кажется, стонет сама рука. Видимо, он отходит в сторону, но нет сил поднять глаза, и голову поднять от ковра тоже нет сил, и только просовываешь налитую тяжестью и медленно отходящей болью руку под себя, пытаешься добраться до края подола, чтобы запустить пальцы в пах и хоть как-то…
Дергает за волосы так, что прогибаешься дугой и ударяешься об пол ладонями, и на одну руку он немедленно наступает ботинком. Нож у своего горла никогда не видишь; никогда, как подумаешь, человек, к горлу которого приставлен нож, этого ножа не видит, но только чувствует, причем, оказывается, не горлом чувствует, а копчиком, где-то в районе копчика загорается лампочка «Нож у горла». Глаз не открыть, не посмотреть в лицо, но голос его — бархатный, нежный, тихий:
— Я разрешал тебе лезть руками под юбку? Я тебе разрешал?
Обходит быстро, резко задирает подол, и ноги сами расходятся, и ни на секунду не сомневаешься, что сейчас он засунет кухонный тесак тебе во влагалище — и не сомневаешься, что умрешь от боли, и не сомневаешься, что перед этим наконец кончишь. Но нож летит тебе под ноги, а сам он падает в кресло, смотрит с интересом на то, что от тебя осталось, говорит вежливо и спокойно:
— Возьми, пожалуйста, нож. Получается со второй попытки.
— Мне не нравится, когда ты меня обманываешь. Может, ты при этом и себя обманываешь, но мне это совершенно не важно. Есть вещи, в которых надо отдавать себе отчет, вот это — да, это важно. Поэтому сейчас мы будем учиться отдавать себе отчет. Пожалуйста, крупно на левом бедре вырежь: «Я люблю Вупи Накамура». Старайся нажимать как следует. И не торопись, у нас есть время.
Потом заставил слизать кровь с лезвия. Потом сказал: «А вот теперь можешь мастурбировать».
Глава 43
— Оставь, фигня, я переоденусь потом, ну Лиза же, ну оставь, не страшно.
— Ну ты хоть не обжегся?
— Нет, нет, все прекрасно, сядь, пожалуйста, дай сказать два слова, ну.
Яшка вваливается в дверь, кидает на пол сумку и плюхается за стол прямо в куртке, злой и мрачный.
— Как твой арабский?
— Хреново.
— Почему?
— Потому что на черта он мне нужен, папа?! Мало того что нас заставляют по три урока в неделю учить английский…
— Яша, если тебе нужен очередной motivation talk (ты понимаешь, кстати, это выражение или тебе перевести?) — я тебе его устрою, пожалуйста. Английский, Яша, — мертвый язык, язык аборигенов; мы его учим из уважения к нашей стране и для того, чтобы лучше понимать ее историю. Но арабский — это язык будущего, Яша, через двадцать лет мир будет говорить на арабском. Мой дед заставлял папу учить китайский, когда казалось, что все и всегда будут говорить на английском, и папа учился через пень-колоду, пока не понял, что без китайского он не может работать ни с одним заграничным клиентом, ни с одним французом, англичанином, японцем, и он стал учить китайский день и ночь, и полгода прожил в Пекине, я триста раз тебе про это рассказывал. Вчера вечером Труди Шепперд говорил: «Если человек знает десять языков — он ли-джей, если он знает пять языков — он полиглот, если он знает три языка — он интеллигент, если один язык — он американец». Пожалуйста, Яша, вот в этом — не будь американцем.
— Да ну вас.
Лиза ставит на стол последнюю тарелку и садится так, как они все садятся, такие женщины, — не просто на край стула, но — на край стула и боком, так, чтобы в любую секунду вскочить, бежать, нести, мыть, обслуживать, ухаживать. Только год назад Гросс вдруг понял, что Лиза и Бо на самом деле старше его всего на тринадцать лет, то есть на какой-то совсем не космический срок, и поэтому с острым состраданием стал смотреть на то, как Лиза иногда прикладывает руку к ноющей пояснице, как тонкая кожа на виске Бо идет сухими черепашечьими морщинками, когда он делано хмурит лоб в ответ на Яшкину попытку взять бокал, — и как морщинки эти никуда не деваются, а только становятся чуть менее рельефными, когда хмурость сменяется ласковым и лучезарным, теплым таким взглядом, направленным на тебя… безотцовщина ты, Гросс, вечная безотцовщина, вот уже за тридцать — а все хочется сказать кому-нибудь «папа»… а, ладно.
— Короче, Йонги, я хочу сейчас сказать тебе вот что: я сразу тебе говорил — «я понимаю, что это будет гениальный фильм»; оцени, пожалуйста, мой опыт и слушайся меня впредь: у тебя и вправду получился гениальный фильм.
Яшка смеется и кашляет от попавшего в нос вина.
— Я должен сразу тебе сказать: я не жалею, что отказался числиться продюсером — ты знаешь, по каким причинам, — но если причины эти отбросить и смотреть на фильм только как на фильм — я тебе скажу, я бы был горд быть его продюсером.
— Я все равно считаю тебя его продюсером.
— Очень хорошо, только другим не говори.
Лиза успела подложить кусочек рыбы, кусочек хе, ложечку риса, вонтончик, а первый вонтончик ты, оказывается, уже умял и не заметил. Вот, Йонги, твой дом, вот тебе мама-папа-младший брат, только как жалко, что нельзя этого вслух сказать, что как бы они тебя ни любили — а до конца это не будет никогда и никогда по-настоящему. Скажи, Йонги, себе для начала: хотел бы ты бросить все свое творчество-хуерчество и променять никому, кроме тебя, не нужную твою свободу на жену и сына, на вот такой дом с вытершейся понизу циновкой в проеме между кухней и гостиной, с белым разлапистым вэвэ, со старым плюшевым медведем, пылящимся возле стойки для зонтов? Ну, чего испугался?
