Приехала московская чиновница с сумочкой из крокодиловой кожи. После сдачи, вытирая слезу — такую же крокодиловую, — дрожащим голосом произнесла: «С эмоциональной точки зрения потрясает. Теперь давайте делать конструктивные замечания». Георгий Александрович, почувствовав их растерянность, отрезал: «Я не приму ни одного конструктивного замечания!»
Теперь никто не знает, что делать, — казнить или миловать. Никто не хочет взять на себя ответственность. Решили прицепиться к плачу Зины Шарко — после смерти Кистерева есть сцена плача, бабьего воя. «Зачем эти причитания? Какие-то волчьи завывания! И так кишки перевернуты, — пошла в атаку комиссия. — Уберите эту сцену вовсе»… Шарко причитала, как профессиональная вопленица, плачея. Как будто летали по залу сгустки угара. Однако Георгий Александрович решил принести жертву. «Даже Ифигенией жертвовали! А знаете ли, Давид, — он обращается к Либуркину (режиссер „Трех мешков…“, только-только пришедший в театр и „разминавший“ спектакль для Товстоногова. — А. Г.), — что приносили Господу израильтяне? Однолетних агнцев и козла в жертву за грех. Вот и нам придется за неимением агнцев пожертвовать плачем. И приказал Либуркину всю сцену „обрезать“.
Либуркин сделал по-своему. На свой страх и риск договорился с Шарко, что она будет причитать не так надрывно, и все оставил, как было.
Сыграли еще один спектакль, хотя никто его так и не разрешал. Ждут Романова. Пока его нет, комиссия пришла еще раз и… на тебе — опять плач! Товстоногов вызвал Либуркина („А подать сюда…“) и влепил ему по первое число. Давид попытался оправдываться: рушится сцена и что-то в этом духе. Комиссия негодовала и пригрозила: если Шарко завоет опять, театру несдобровать. А Либуркин по второму разу договорился с Зиной, что она смикширует, сократит… Во время ее стонов Товстоногов аккуратно приходит в свою ложу, слушает и уходит обратно в кабинет.
Наконец его вызывает Романов. В театре — траур, никто не ждет ничего хорошего. Георгий Александрович пишет заявление об уходе и держит его в кармане — наготове. „Олег, если бы вы заглянули в эти бледно-голубые стеклянные глазки! — рассказывал он, возвратясь из Смольного. — Наверное, на смертном одре буду видеть эти глазки!“».
(Не знаю, какой образ жизни член Политбюро ЦК КПСС Романов вел в Москве, но в Хельсинки, куда он приехал 13 октября 1984 года во главе советской делегации на празднование 40-й годовщины подписания соглашения о перемирии между Финляндией и Советским Союзом, секретарь ЦК КПСС был изрядно навеселе уже к середине дня. Складывалось впечатление, что в Москве его держали в жестких рамках «сухого закона», и, вырвавшись за пределы страны, он наверстывал упущенное.
Пожалуй, я впервые видел близко высокопоставленного советского руководителя, и меня поразил исключительно низкий уровень его знаний и мышления. Под влиянием ли коньяка или же «от души», но Григорий Романов сказал тогда в Хельсинки две фразы, которые я даже не записывал — запомнил, настолько они были абсурдны по своему содержанию. Первую — «Финляндия должна делать то, что мы ей скажем» — он произнес, когда ему доложили о том, что в Финляндии ведутся разговоры, направленные на изменение статей советско-финского договора 1948 года. Вторую — о том, что «каждый советский коммунист, работающий в Финляндии, должен взять под опеку нескольких финских коммунистов, и тогда в Компартии Финляндии наступят мир и согласие» — Григорий Романов сказал сразу после того, как встретился в посольстве с представителями «большинства» и «меньшинства» Коммунистической партии Финляндии, расколотой в то время на две враждующие части.
Меня даже не столько поразили эти «глубокомысленные» высказывания Романова, сколько почтительная реакция на них со стороны окружавших в этот момент члена Политбюро ЦК КПСС людей, среди которых было несколько крупных дипломатов как из посольства, так и приехавших из Москвы. Никто из них ни словом, ни полусловом не посмел возразить партийному бонзе. Наоборот, все улыбались и кивали в знак согласия с «мудрыми» замечаниями приехавшего секретаря ЦК КПСС.)
Олег Иванович, впрочем, и сам имел возможность наблюдать за Романовым. Во время процедуры вручения ему удостоверения «Народный артист СССР» Романов появился в сопровождении свиты. Все в одинаковых, мышиного цвета «футлярчиках», а он один — в синем. «Роста небольшого, в голосе слышится „наполеончик“, — записал Борисов в дневнике. — Все окружение и, прежде всего, он — вручающий — делают вид, что им некогда, что тратят время на какую-то мелюзгу. Ладно, снизошли. Все посматривают на часы. Пока Романов вступительное слово делает, пытаюсь вспомнить чеховский афоризм; кажется, звучит он так: если хочешь, чтобы у тебя не было времени — ничего не делай! Это про них. Моя фамилия на „Б“ — значит, я в начале списка. Григорий Васильевич протянул мне свою партийную руку: „Вот тебе, Олег, звание. Бери, а то передумаем (радуется своей проверенной шуточке). Знаю, ты — хороший артист, но ведь можешь еще лучше, еще красивше. Играешь всякую белогвардейскую сволочь, черти тебя… (Видит, что на моем лице улыбка застыла, реакции никакой, начинает что-то шептать помощникам, до меня доносится: ’Это тот, артист?’ Получает утвердительный ответ.) Ну, вот, я же знаю, что не могу спутать… Думаю, это у нас не последняя остановка по пути к великой цели… (Он что, ’под мухой’?) Вот сыграл бы ты донора, мать твою… чтоб кровью всех бескорыстно… Красного донора!“ „Если группа крови совпадет“, — еле выдавливаю из себя».
…Когда Товстоногов появился в театре после Смольного, все вздохнули с облегчением. Он сиял: «Романов на „Три мешка…“ не придет! Сказал: „Цените, Георгий Александрович, что я у вас до сих пор на ‘Мешках’ не был, цените! Если приду, спектакль придется закрыть“».
Георгий Александрович сразу пригласил Борисова, Демича и Стржельчика в свой кабинет и отметил с ними премьеру.
Беспардонное вмешательство партийного босса в культурную жизнь города — не новость. Хорошо известно, что Романов, по праву слывший противником любого живого слова, умел запрещать и «закрывать». Один из примеров — фильм «Вторая попытка Виктора Крохина», снятый в 1977 году на «Ленфильме» Игорем Шешуковым по сценарию Эдуарда Володарского. Олег Борисов сыграл в этом фильме одну из главных ролей — Степана Егоровича. 12 января 1978 года Романов отправил Борису Ивановичу Аристову, тогдашнему первому секретарю Ленинградского городского комитета партии, записку. На клочке обычной бумаги, без заголовка:
«Б. И. Аристову.
Факт возмутительный. Кто дал право т. Шевелеву Э. А. нарушать порядок, подготовленный обкомом КПСС о приемке фильмов и других произведений искусства? Где были секретари ГК КПСС? Доложите о принятых мерах Обкому Партии.
Г. Романов. 12.01.78 года».
В объяснительной записке заведующий отделом культуры Ленинградского горкома КПСС Эдуард Алексеевич Шевелев сообщил, в частности, что окончательная версия фильма была получена горкомом в августе 1977 года и надлежащим образом чиновниками просмотрена: «Просмотренный мной и инструктором Ю. А. Красновым / секретарь горкома
