оттенок страшной угрозы. — Вижу, что с подданным чужеземного властителя здесь обращаются, точно с римским рабом!
— Он был допрошен и проговорен непредвзятым и беспристрастным судом, — парировал Сулла.
— О да! Если не считать той малости, что обвинитель был римлянин, свидетель — римлянин, и судья — опять римлянин! Он совершил убийство? Да. Он поддался ярости и поднял руку на купца-римлянина, который обманывал, обсчитывал и всячески грабил его, а потом еще увенчал нанесенный вред оскорблением, не говоря уже об ударе! Вы, видимо, считаете правителя пиктов последней собакой, если его подданных судят римским судом и распинают, не спрашивая его мнения? Наверное, владыка пиктов то ли слаб, то ли глуп и неспособен сам совершить справедливость над своим человеком? Правильно, зачем еще беспокоиться, сообщать ему о прегрешении подданного и выдвигать какое следует обвинение...
— Что ж, — цинично пожал плечами Сулла, — можешь, если хочешь, сам сообщить обо всем Брану Мак-Морну. Рим, друг мой, не видит никакой нужды отчитываться в своих действиях перед варварскими царьками. Если варвары являются в наши пределы, пусть ведут себя подобающим образом. Или пеняют на себя!..
Выслушав этот ответ, пикт резко стиснул зубы, так что Сулла понял: дальше задирать его без толку, все равно он не скажет больше ни слова. Римлянин махнул рукой палачам. Один из них взял длинный гвоздь и, приставив его к широкому запястью приговоренного, с силой ударил молотком. Железное острие глубоко ушло в плоть, скрежетнув по костям. Губы казнимого мучительно искривились, но он не издал ни единого стона. Привязанное тело непроизвольно рванулось, начало корчиться... Так бьется о прутья решетки волк, угодивший в железную клетку. На висках вспухли толстые жилы, низкий лоб усеяли капли пота, мышцы рук и ног судорожно напряглись, вздуваясь узлами. Молотки неотвратимо наносили удар за ударом, вгоняя острия всё глубже сквозь тело, пронзая запястья и лодыжки. Темная кровь густо пятнала руки, державшие гвозди, и впитывалась в древесину креста. Было слышно, как раскалывались пробитые кости... Тем не менее мученик по-прежнему не издавал ни звука. Только почерневшие губы растянулись в оскале, обнажая десны, да дергалась из стороны в сторону косматая голова...
Человек, которого называли Парта Мак-Отна, стоял точно железное изваяние, лишь горели с непроницаемого лица бешеные глаза. Ему стоило таких усилий держать себя в узде, что все тело свело от невероятного напряжения.
Уродливый слуга прижимался к его коленям, обхватив ручищами ноги своего господина и испуганно отворачиваясь от страшного зрелища. Ручищи были стальные, но бедняга дрожал всем телом и беспрестанно что-то бормотал еле слышно, как заклинание.
...И вот наконец отзвучал последний удар. Упали веревки, связывавшие руки и ноги; приговоренному предстояло висеть, опираясь всем весом только на гвозди. Он больше не корчился, ибо каждое движение только усиливало мучительную боль в ранах. Ясные черные глаза еще не подернула стеклянная пленка смерти, и они не покидали лица человека по имени Парта Мак-Отна; несмотря ни на что, в них еще светилась несбыточная надежда.
Солдаты подняли крест и вставили его нижним концом в заранее приготовленную яму. И старательно утоптали землю, чтобы крест не свалился. Пикт повис на гвоздях... ни крика, ни стона! И он по-прежнему смотрел на посланника пиктов, вот только надежда в его глазах постепенно уступала место отчаянию.
— А ведь он способен прожить еще несколько дней! — жизнерадостно заявил Сулла. — Эти пикты! Живучи, как кошки. Надо будет приставить десяток солдат, пускай следят днем и ночью, а то как бы кто не снял его еще живого! Эй, Валерий! Давай почтим нашего уважаемого соседа, великого правителя Брана МакМорна. Дай этому парню чашу вина!
Молодой офицер со смехом вышел вперед, держа в руках чашу с вином, полную до краев. Поднявшись на цыпочки, он поднес вино к пересохшим губам страдальца. В черных глазах взметнулась багряная волна неукротимой ненависти. Пикт отдернул голову в сторону, чтобы ненароком не прикоснуться к вину, и плюнул молодому римлянину прямо в глаза. Выругавшись, Валерий швырнул чашу наземь, выхватил меч и по рукоять всадил его в тело распятого.
Никто не успел остановить его.
Сулла с гневным восклицанием приподнялся в кресле; человек по имени Парта Мак-Отна вздрогнул, но только прикусил губу — и ничего не сказал. Валерий принялся мрачно вытирать меч. Казалось, он сам дивился собственному порыву. На самом деле он действовал инстинктивно: каким еще мог быть ответ на оскорбление, нанесенное его гордости римлянина?.. Только таким...
— Сдать меч, юноша! — распорядился Сулла. — Центурион Публий! Препроводить его в заключение. Несколько дней на черством хлебе с водой научат тебя, Валерий, смирять свою гордыню патриция и не пытаться оспаривать волю империи. Неужели ты не понимаешь, юный глупец, что при всем желании ты не мог бы сделать этой собаке более милосердного подарка? Еще бы ему не предпочесть быструю смерть от меча медленной агонии на кресте!.. Увести Валерия!.. А ты, центурион, поставь стражу возле креста, чтобы никто не унес тело, пока вороны не очистят добела его кости!.. Парта Мак-Отна, я сейчас отправляюсь на пир в доме Деметрия. Не желаешь составить мне компанию?
Пиктский посланец отрицательно покачал головой и ничего не ответил. Его пристальный взгляд не покидал тела, безжизненно обмякшего на черном от крови кресте. Сулла язвительно улыбнулся. Потом поднялся и зашагал прочь. Писец поспешил за ним, почтительно неся золоченое кресло. Следом двигались безразличные ко всему солдаты. Между ними, повесив голову, шел Валерий.
Человек, которого называли Парта Мак-Отна, завернулся в широкий плащ, помедлил еще немного, глядя на страшный крест с замершим на нем телом, четко очерченным на фоне малинового закатного неба, в котором уже громоздились непроглядные ночные облака. Потом и он зашагал прочь, сопровождаемый молчаливым слугой...
2
Спустя некоторое время человека, именуемого римлянами Парта Мак-Отна, можно было видеть в одном из внутренних покоев Эборакума. Он без устали ходил взад и вперед по комнате, точно тигр, запертый в клетку. Его ноги в сандалиях бесшумно ступали по мраморным плитам.
— Громм! — наконец повернулся он к скрюченному великану, своему прислужнику. — Я ведь отлично знаю, почему ты так цеплялся за мои колени и призывал на помощь Лунную Женщину. Ты боялся, что я потеряю власть над собой и очертя голову брошусь выручать бедолагу!.. Во имя богов! Я уверен, именно на это и был расчет у римского пса. То-то его закованная в железо стража с меня глаз не спускала!.. Я все знал с
