И сестра его, Зоя-Заюшка, удалась златовласой, бронзовокожей красой – даром, что ли её берёт Даниил
Белецкий, после Яблочного Спаса и свадебку отгуляем.
В ближней горнице шевельнулся горбатый забавник Боняка – преданный словно пёс, он всегда
норовил сопровождать господина. Но князь отстранил раба. И сонному гридню велел оставаться у хором,
сторожить домину. Опоясался только ножом, свистнул Серку, и пошёл по росистой тропке, босиком по
корням и глине. Одиночество зверя в лесу, полном шорохов хищников и добычи, манило Бориса,
притягивало, словно свеча притягивает бестолковых маленьких мотыльков. Он хотел бы быть быстрым
пардусом или соколом или волком… Но человеческое оставалось сильнее, негоже крещёному бесовским
блудом маяться, даже в мыслях. А вот в том, чтобы кинуться сильным телом в тугие, тёмные волны, греха
не было. Князь долго плавал, разрезая руками воду, нырял, словно рыба в заходящей луне, со смехом
пробовал ловить серебристых рыбёшек. Он углядел краем глаза, как играют в корнях водяницы, жаль чудо-
девки исчезли стоило ему приблизиться. Чур их. Серко тихонько лежал на берегу, сложив лобастую башку
на лапы – прав был братец, волчья кровь течёт в этой собаке. Князь сел рядом, запустил пальцы в
желтоватую жёсткую шерсть, пёс вздохнул и придвинулся ближе, согреть ноги хозяину. Третий месяц как
разлучённый с семьёй, Борис скучал по жене и детям, но Янушка собралась оставаться в Дорогобуже до
полного выздоровления матери.
Прохладный туман поднялся с воды, окутал длинные ветви яворов и далёкие дубы. Птичий хор
засвистал с новой силой, ему откликнулись ранние петухи. Небо было уже почти светлым. Князь оделся и
неспешно пошёл назад. Мощный тын городища наполнил Бориса гордостью – семь лет назад на
ладыжинских холмах у слияния Буга и Сальницы стояла кучка дворов, кое-как отгороженных. Место вроде
хорошее – и для хлеба и для пчёл и для рыбы и для торговых путей – а почитай пустовало. Болтали, мол,
при Владимире-Солнышке старый Ящер летал в тех краях, похищал себе девок, а кто против вставал –
вместе с хатами жёг. Потому и селились здесь неохотно и дочерей выдавали замуж, едва дождавшись
первой крови. Взяв под руку Ладыжин, Борис пообещал, что сам пожжёт или вразумит батогами всякого,
кто про бесов поганых сказы сказывать станет. А, подумав чутка, побалакал с Бонякой и первым делом, ещё
до княжьего двора, поставил деревянную церковь святой Софии и крест вызолотил – пусть бережёт. Красота
вышла несказанная – храмина, хоромы, терем девичий, дом дружинный. И народ подселяться пошёл –
запалили огнища, распахали поля, посадили черешни с яблонями, бурёнушек завели, коз, лошадок. Ловкие
охотники повадились бить куницу, бобра и выдру, коих в чащобах водилось несчитано, бортники собирали
душистый липовый мёд, рыбаки коптили, а потом везли на продажу копчёных голавлей, рыбцов и лещей.
Кузню поставили, мастеровитого коваля Янка с собой привезла из Дорогобужа. Завести б ещё стеклодувню,
делать пёстрые бусы, обручья, посуду дивную... Рассеянный взгляд князя прошёлся по двору. Ставни
высокого девичьего оконца отворились с лёгким скрипом. Из светлицы Заюшки неуклюже выбрался
крупный сокол. Очень большой. Переступил лапами, резко крикнул – и спорхнул с подоконника в ночь. Это
ещё чья птица?!
Изумлённый Борис поспешил в покои. Гридень у дверей девичьего терема дрых, как свинья. Сенные
девушки, подружки сестры и старая няня тоже спали вповалку по горнице. Сердце князя сжалось в тревоге.
Что с сестрой? Он рывком распахнул дверь и увидел Заюшку, простоволосую, в просторной белой рубахе,
стоящую у окна. Сестра повернулась на шум, полыхнула испуганными глазами – и вдруг с ошеломляющей
ясностью Борис разглядел то, что не мог различить под парадными вышитыми одеждами – круглый, тяжкий
живот. Князь взмахнул кулаком, сестра молча упала перед ним на колени. Ещё минута и он мог бы её убить.
Сестру. Заюшку. Мамину дочку. Насмерть.
Дверь светлицы князь чуть не вышиб. Сонных клуш растолкал пинками. Гридню, не удержавшись,
врезал сплеча – бабы дуры, а эта дрянь воин княжий. Чтоб никто не входил в терем! Чтобы мышь не
пробежала, муха не пролетела!!! Баб дурных выпускать по бабьим делам, но при входе проверять каждую –
что с собой тащит. А Зою – запереть на два замка и затворить окна… «раньше запирать надо было»
отозвался внутренний голос. Господи, помяни кротость царя Давида, прости и помилуй мя, прости и
помилуй и её дуру грешную. С дальней улицы переливисто задудел берестяной рожок – пастухи собирали
стадо на молодую травку. Словно в ответ зазвенел колокол, созывая народ к заутрене. Помолиться бы
стоило. Князь покойно отстоял службу, повторяя за стареньким, тихоголосым батюшкой слова молитв.
Запах смолы, ладана и курений, свет свечей и особенный, храмовый, мирный покой чуть утешили душу,
гнев спал. Но исповедаться не хотелось – был грех, и, скорее всего ещё будет. Ох, Зоя-Заюшка, как же нам с
тобой быть?
Завтрак в горло не шёл – Борис едва пожевал пшенной каши с изюмом, погрыз куриную ножку и
отставил еду, удержавшись от сладостного желания смахнуть плошки на пол и велеть высечь толстую
повариху – просто так, чтобы стравить злость. Зато конюхам перепало – и за плохо заплетённые гривы и за
сено вместо овса (хотя сам же велел поберечь) и за драку между Чалым и Вороном. Любимый княжеский
жеребец оказался покусан и ушиб ногу – пусть холопы и отдуваются. Олухи! Старшому боярину Давыду
Путятичу Борис устроил такую выволочку, что старый вояка чуть не бросил на крыльцо перевязь вместе с
мечом. Чтобы мои гридни на посту спали? Быть такого не может!!! Сам лично! Обойду! Проверю! Шкуру
спущу!!! Землекопам, копошащимся на валу тоже досталось почём зря, мол рыхло кладёте, дождём размоет,
всех к Бугу снесёт. Купец из Галича, роббе Йошка Файзман, ожидавший с утра справедливого княжьего
суда и взыскания долгов с трёх дворов и дружинного гридня, порскнул прочь, аки мышь полевая, углядев
грозный лик Бориса. Многоопытный, хитрый Боняка не рисковал даже спрашивать, что случилось – просто
таскался за хозяином следом, не отставая ни на шаг. Надо будет – сам скажет.
…Проще всего было бы если б сестра вдруг преставилась. Тихо-кротко, в самом расцвете лет. Или
скромно потупив глазки подалась в монастырь – видение мол, мне было. Так в какую обитель её возьмут, с
пузом?! Даниил Белецкий суровый князь. Если в Романовичах играла византийская жаркая кровь, по бабке,
а у них с сестрой и по матушке, то Мстиславичи были чистыми северянами, плоть от плоти снегов, и били с
рассудочной, ледяной яростью. Выдай он за белоголового Даниила непраздную Заюшку – крови пролилось
бы, не утереться. И как отказать теперь? Отложить свадьбу, дожидаясь, пока родит? Девку с бабой даже
слепой не спутает. Другой сестры на выданье нет, дочери от Янки ещё малы, а приблудную княжну против
законной кто же возьмёт? Похоже, выбор один – Даниилу отписать, мол, больна Зоя тяжкой хворью –
лихоманку подхватила или гнилую горячку. Сестру с бабами до самых родов из терема не выпускать ни на
шаг, сказать, что слегла княжна. Челяди пообещать – язык отрежу, буде кто проболтается. Или в самом деле
поотрезать языки?... князь мотнул головой – чай, не половец. Как родит – в монастырь. Дитя… пусть сперва
свет увидит, там поглядим. Можно на сторону отдать. Может и мы с Янкой воспитаем, своя кровь, не
чужая…
Неожиданно князь остановился посреди улицы. Верный Серко тут же сел рядом, ткнулся носом в
ладонь. Осторожно отпихнув пса, Борис поскрёб пятернёй в затылке. А с чьею кровью смешалось
византийское золото, кто отец будущего ребёнка? Если князь или старший боярин – можно ведь брак на
брак поменять. У старшого Романовича, Святослава Черниговского, было две дочки на выданье, у среднего
брата, Михаила Уненежского, одна поспела. А не то, с половецкими ханами породнить Бельцы или в
Византию к материной родне… Поперёк телеги лошадь запряг! – взъярился на себя князь. А если
снасильничал кто Заюшку? Или по доброй воле с гриднем сошлась, с челядинцем али холопом?! Убью. Вот
тогда – убью гада, – решил Борис, и на этом ему стало легче.
– Что печалишься, свет-надёжа князь? Ночью с бродягами стакнулся, запечённого в глине ежа
откушал, а теперь чревом маешься? Или пёстрою юбкой по устам мазнуло, а медку-то и не досталось? –
хитрец Боняка тотчас заметил, что лицо князя просветлело. Привычно увернувшись от заслуженной
