Низкий голос Бориса был тяжёл словно молот:
– Не уйдёшь. И не скажешь.
Волх ссутулился, наклонил голову, сжал пудовые кулаки… на какой-то момент Борису показалось,
что битва всё-таки будет. Но вот тяжёлые плечи поникли:
– Хорошо. Приму крест. Но и ты, князь, обещай, что пройдёшь со мной по лесу, в ночь перед тем, как
я в церковь отправлюсь. По рукам?
Князь ударил ладонью о широкую, как подушка, десницу. Тут же Волх отпрыгнул назад,
кувыркнулся и взмыл вверх серым соколом. Никому из дружинников, к счастью, не взбрело в буйну голову
пальнуть вслед. Разом ослабнув, князь приказал Давыду Путятичу расставить караул и побрёл в девичий
терем. Исстрадавшаяся Зоя металась по горнице, мало не обезумев. Борис обнял её как в детстве, удержал
вырывающееся, горячее тело, неловко чмокнул в золотую макушку:
– Всё хорошо, Заюшка. Жив твой сокол, целёхонек. Бог даст – и свадьбу сыграете.
В распахнутых глазах Зои попеременно сменились недоверие, испуг, радость:
– Правда, брат?
– Да. Счастлива будешь, любит он тебя крепко.
Зоя тут же заплакала. Бабий глупый обычай – горе в дом, надо слёзы точить, счастье в дом, тоже
солёной росой умоешься. Князь машинально гладил сестру по мягким, пахнущим мятой кудрям и думал об
одном – как бы не упасть прямо в горнице. Поединок со змеевым сыном забрал все силы. Он передал
Заюшку на руки сенным девушкам, кое-как спустился во двор и побрёл в свои покои. Верный Боняка
выскочил, словно таракан из подпечья, князь заплетающимся языком поблагодарил раба и уснул, не
дождавшись, пока челядинцы снимут с него перепачканные мокрой глиной, тяжёлые сапоги. Из глухого сна
князя вырвал перепуганный отрок:
– Князь-батюшка, ступайте поглядеть, что за городом деется!
…Значит не приснилось. Сонный Борис даже не стал обуваться. Он вышел со двора, поднялся на тын
у ворот – и слова молитвы сами легли на губы. Раз за разом князь повторял «Отче наш» вперив взгляд в
чёрный вспученный холм, из которого поднимался белоснежный, словно младенческий зуб, первый зубец
новой крепости…
Отец Викентий поспешил князю навстречу, едва Борис вошёл в церковь. Кроткий старый священник
был смертельно напуган, у него тряслись руки. Он бормотал что-то о гонце в Лавру, молебствии и защите от
дьявольских козней. Узнав, что беса привадила Зоя – пообещал отлучить её вместе с семейством от церкви.
А, услышав про княжью просьбу и вовсе пришёл в неистовство, затопал ногами и закричал слабым голосом,
что без патриаршего благословения о таком святотатстве, бесовской пакости и помыслить-то грешно.
Упираясь ладошками в княжью грудь, старик вытолкал Бориса из церкви и громко захлопнул за ним дверь.
Дело запахло скверно. Князь уже осознал, что столкнулся с силой превышающей и его могуту и его
разумение. О прежних богах, тех, кого скинул в Днепр князь Владимир, он слышал – немного, но слышал.
Мелкой нечисти – купалок, полуденниц, леших, гуменников, банников – навидался вволю. Украдкой,
мельком, из укромного уголка, но видал, и как шутят они над людьми, и как блазнят и как по лесу водят
легковерного бедолагу. Про вовкулака однажды рассказывал дядька Рагнар – у его батюшки в дружине был
норвег, который прыгал через ножи, только он однажды взбесился, пошёл грызть лошадей, и его порубала
дружина. А вот старые сказки – о жуткой, безглазой Коровьей смерти, о змее-Ящере, о гневливом Перуне-
громовержце, о матери Живе и весенних плясунах Лёле с Лелем – казалось канули в прошлое, растворились
по рекам, затерялись в чащобах и глухомани. Как повторяла матушка «Кто пшено в горшок сыпал, тому и
кашу варить».
– Дай бог светлому князю дожить до ста двадцати лет и ни одного дня из этих лет не печалиться так,
как от нынешних горьких забот! – роббе Йошка, похоже, решил, что нашлось подходящее время напомнить
о своих должниках. Князь уже дважды выслушивал его пространные, витиеватые жалобы и решение давно
принял.
– С Дедюхи Волчка возьмёшь свои восемь гривен. Будет рыпаться – скажи, князь приказал платить. С
Белоярова дыма – шесть гривен, они надысь двух теляти продали, при деньгах. С Василья Гвоздя – мехами,
нету у него серебра. А вдову Ростиславлеву брось. Сам знаешь, брать с неё нечего, а в рабы ни её ни детей
не отдам.
– Ай, князь, до серебра ли тут, когда в городе суматоха. Как говорил мудрец: маленькому рыбаку
достаётся большая рыба…
– Нет мне дела до твоих мудрецов, нехристь! Получи свои деньги и проваливай с богом.
– Как говорил мудрец, – Йошка проворно отпрянул и продолжил – с поганой собаки и репьи хороши.
Беда у тебя князь и немалая, разве чудом сумеешь выбраться. Когда реб Иегуда в Кракове пробовал делать
голема и ошибся в пятой букве имени бога…
– И цидульки твои поганые мне не нужны!!! – рявкнул Борис.
– Замолкаю! Замолкаю и ухожу, – заюлил Йошка, пятясь, – только вспомни, кто сидит настоятелем в
Святогоровом монастыре.
Кто сидит настоятелем в Святогоровом монастыре? Семь лет назад столетние стены кое-как укреплял
толстобрюхий Геронтий, любитель печёной зайчатины, красного мёда и пирогов с грибами. Три года назад
чревоугодник утонул в Буге. Новый пастырь прибыл из самого Киева, болтали, мол с кем-то в Лавре не
сошёлся характерами. Звали его Евпатий, прежде чем сесть в обители, монах пешком обошёл полземли,
бывал и в Константинополе и в Иерусалиме, и в Иордане губы мочил и на гору Фавор подымался. Бесов он
изгонял легионами, больных исцелял божьим словом и за палицу отеческую был не дурак взяться, если кто
набегал из Дикого поля… Вот тебя-то мне, батюшка, и надо!!!
Вместо себя в Ладыжине князь оставил Давыда Путятича. Гридня Шупика взял с собою для пущей
важности, от Боняки отговориться не смог и Серко увязался следом – чем не свита? Ехать было неблизко –
солнце уже садилось за сосны, когда из-за дальнего поворота блеснуло озеро и показался рубленый
монастырь. Был он мал, но выглядел прочным – крепость, не божий дом. И монах, что, зевая, открыл двери
нежданным путникам, не походил на смиренного чернеца – тяжкие кулаки, тяжкая поступь и совершенно
разбойничья физиономия. Вызвать батюшку настоятеля он наотрез отказался – сейчас служба, потом отец
Евпатий почивать будет. С вечери до заутрени он по обету и слова не говорит, так что незачем вам его, чада,
тревожить. Коней можете привязать под навесом, почивать лечь в сараюшке, она пустует. Угостить вас, уж
извините, нечем, трапеза давно кончилась. Доброй ночи!... Злой как оса Боняка хотел вступить в
перебранку, но князь одёрнул его – будет. Жалует царь, да не жалует псарь – поутру разберёмся.
Заутреню князь отстоял вместе с монахами и челядь поднял помолиться – дело вишь, предстояло
нешуточное. В трапезной им, как и прочим, поднесли по миске овсяной каши, даже без хлеба. Келья отца
Евпатия, куда провёл князя косоглазый чернец – ни дать ни взять половец, – тоже была почти пуста. Голая
лавка, полка с книгами, да икона со свечкой. Сам настоятель казался огромным – и не потому даже, что
отличался высоким ростом и мощью тела. Он словно полнился изнутри некой силой, светился ей. Особенно
это было заметно по взгляду – из-под кустистых жёлто-седых бровей смотрели ясные, словно два родника,
глаза. Изумлённому Борису вдруг вспомнились синие очи тура… блазнится! Князь перекрестился, отгоняя
наваждение, поцеловал руку пастырю и начал свой рассказ.
Сперва священник слушал невозмутимо, кое-где ухмыляясь в бороду. Мол, дело молодое,
поправимое. Дивный сокол, оборотившийся в тура, тоже не удивил, разве что взгляд у пастыря стал
внимательнее. Он кивал, одобряя, постукивал пальцем по лавке… и даже побледнел медленно, словно был
ранен:
– Что ты бесу велел, сын мой? Повтори, может, я глух от старости?
Борис чуть повысил голос:
– Хочешь взять Зою в жёны – прими Христа. И веди сестру под венец в церковь, как положено у
добрых людей.
– И он согласился? – отец Евпатий поднялся с лавки, в келье сразу стало тесно.
– Да отче. Сказал, что крест примет. И стену строить взялся вокруг Ладыжина, – подтвердил Борис.
– Ты хоть понимаешь, что затеял… чадо ты неразумное! Анафемы захотел? Или душу свою не жаль
или город со всем животом? Или хочешь, чтоб старые идолы из травы встали, головы подняли?! Думаешь
все они в Днепре потонули, в дикие чащи изошли?! Ливы по сю пору Перкуносу рогатому молятся, коней
ему режут и огни жгут. А сколько отсюда до Двины-то?!! Эх ты, князь...
Гневный Евпатий мерил шагами келью, зажав в деснице длинные чётки – бусины так и мелькали. У
Бориса оставался последний козырь:
