и Волынский, Ольга и Хмельницкий, Вадим и Ермак — в общем единомышленники. Они и думают, и чувствуют, и говорят одинаково. То, что во все времена русский народ выдвигал свободомыслящих и самоотверженных героев, призвано было служить доказательством, что они могут появиться и сейчас. Если бы героизм Ивана Сусанина и мужество Михаила Тверского хоть в какой-то мере порождались их эпохой, «особливым нравственным характером» века, уже «погрузившегося в недра вечности», — наличие таких героев среди предков нисколько не гарантировало бы появление сходных доблестей у потомков. Рылеев же всей силой своего таланта, всей страстью своей натуры доказывал противоположное.
А. С. Пушкин в мае 1825 г. в письме к Рылееву отмечал, что его думы «составлены из общих мест». Эти слова характеризуют не только трафаретный «покрой» рылеевского цикла, однообразие композиционного построения стихов, но и другие стороны их стиля. Выразительную подборку таких «общих мест» дал в своей книге о Рылееве К. В. Пигарев: «На камне мшистом, в час ночной» сидит Курбский; на «черном пне», в полночь сидит царевич Алексей. Вокруг того и другого шумит и «страшно воет» темный, дремучий лес.
На «диком бреге Иртыша» сидит Ермак; «над кипящею пучиною» Волхова сидит Вадим. В обоих последних случаях молнии бороздят небо. Одиноко, погрузившись в свои думы, сидят на шумных пирах песнопевец Боян и Владимир Красное Солнце. «Под сводом обширным темницы подземной» сидит скованный тяжелой цепью Глинский; «средь мрачной и сырой темницы», в оковах, лежит Хмельницкий; «в крепости, в цепях» сидит кабинет-министр Волынский. Михаила Тверского Рылеев выводит на площадь, но и там он садится, отягченный цепями.
В осеннюю полночь приходит Ольга к могиле Игоря; осенней порой приходит Наталья Долгорукова на берег Днепра, чтобы бросить в клубящиеся волны свой обручальный перстень. Осенний ветер разносит «вещания» Ольги и стенания Натальи.
Все герои Рылеева непременно задумчивы и почти всегда печальны. «Глубокая горесть» воздымает «младые перси» Рогнеды; с «мрачной грустью» в стесненной груди вспоминает о былой славе Михаил Тверской. «Склоненный на длань главою» Глинский летает «угрюмою думой в минувшем»; «на длань склонен главой», взирает на шумные толпы народа Владимир; «склоняся на руку главой, угрюмый, мрачный и безмолвный», коротает томительные часы изгнанья Меньшиков[105].
Если бы речь шла о поэте-ремесленнике, о бездумном подражателе, о малоодаренном версификаторе, то наличие в его стихах свойств, которые Пушкин назвал «бедностью изобретения и изложения», никого не могло бы удивить. Но перед нами подлинный художник, большой и своеобразный талант. Наивно было бы думать, что Рылеев не видел того, что хорошо видно нам, или предполагать, что так щедро одаренные вкусом и художественным чутьем люди, как Бестужев, Вяземский и другие горячие поклонники дум, не замечали ни анахронизмов, ни трафаретных эпитетов, ни однообразного построения, ни условности пейзажа, ни сходных поз рылеевских персонажей. Но они принимали и одобряли все это, потому что принимали и одобряли творческую задачу, решение которой реализовано в этих стилевых элементах, — изобразить героев дум как воплощение неизменных и в разные эпохи адекватных качеств. Ни эти особенности стиля дум, ни «раскавыченные цитаты» из «Истории государства Российского» не объяснимы только «бедностью изобретения и изложения». Это было не недостатком, а достоинством и служило основной идее. Но то, что было достоинством с точки зрения одной системы, оказалось недостатком с точки зрения другой. То, что было безоговорочно поддержано Бестужевым, оказалось отвергнуто Пушкиным.
Пушкин в разное время оценивал стихи Рылеева по-разному, это было отмечено в литературе, но объяснялось недостаточно полно и убедительно. «Внешне все отзывы Пушкина делятся приблизительно на две части, — писал В. Гофман. — До 1824 года, т. е. до появления отрывков из поэмы «Войнаровский» (в «Пол. Звезде», «Сыне Отеч.», «Соревноват. Просвещ.»), отзывы неблагоприятны для Рылеева, ироничны и враждебны. Начиная с 1824 года Пушкин, видимо, заинтересовывается Рылеевым и начинает расточать похвалы»[106].
Первое, что следует иметь в виду: когда Пушкин писал Вяземскому, что Плетнев и Рылеев отучат его от поэзии (П, т. XIII, стр. 59), когда в письме к брату иронически отзывался о «знаменитом Рылееве» (П, т. XIII, стр. 56), он прочитал уже 19 дум: «Курбский», «Святополк», «Смерть Ермака», «Артемон Матвеев», «Боян», «Богдан Хмельницкий», «Димитрий Самозванец», «Святослав», «Олег Вещий», «Глинский», «Ольга при могиле Игоря», «Димитрий Донской», «Волынский», «Михаил Тверской», «Державин». Перед ним лежала только что прочитанная «Полярная звезда на 1823 г.» с четырьмя думами Рылеева: «Борисом Годуновым», которого Пушкин насмешливо цитирует в письме к брату, «Рогнедой», «Мстиславом Удалым» и «Иваном Сусаниным». С «Ивана Сусанина», согласно собственному его позднейшему признанию, Пушкин начал «подозревать» в Рылееве «истинный талант» (П, т. XIII, стр. 175). Но даже это «подозрение» не помешало тогда Пушкину отозваться о Рылееве весьма уничижительно.
В черновике письма к Вяземскому от 4 ноября 1823 г. появляется первый положительный отзыв Пушкина о Рылееве. Отзыв этот — не о «Войнаровском», а о думах. Перелом в отношении к Рылееву начался, следовательно, раньше, до появления отрывков из его поэмы. Думы Рылеева, замечает поэт, «прочел я недавно и до сих пор еще не опомнился — так он вдруг вырос» (П, т. XIII, стр. 381). Пушкин говорит: прочел, а не перечитал, следовательно, имеются в виду стихи, появившиеся в печати между январем и ноябрем 1823 г. Это две думы: «Петр Великий в Острогожске» и «Наталья Долгорукова». В них-то и проявился удививший Пушкина неожиданный рост Рылеева. Под впечатлением этого роста Пушкин вскоре вновь высоко оценивает думы во время свидания с Пущиным И января 1824 г. и даже просит своего гостя, «обнявши крепко Рылеева, благодарить за его патриотические «Думы»[107]. В сопоставлении с приведенным отзывом из письма к Вяземскому, написанного за два месяца до свидания с Пущиным, это свидетельство представляется вполне достоверным, и достойна удивления та безапелляционность, с которой оно было отвергнуто комментатором воспоминаний Пущина С. Я. Штрайхом[108].
После знакомства с «Войнаровским» Пушкин подчеркивает, что эта поэма «несравненно лучше всех его (Рылеева. — Л. Ф.) дум, слог его возмужал и становится истинно повествовательным». «Истинной повествовательности» Пушкин, следовательно, не усматривал даже в понравившихся ему думах 1823 г.: это качество появляется только сейчас.
В конце 1824 или начале 1825 г. Пушкин написал в Петербург письмо с отзывом о Рылееве. Письмо это до нас не дошло, но по последующей переписке можно попытаться восстановить его содержание. Бестужев и Рылеев ответили на это письмо не сразу (Бестужев начинает с извинений: «Долго не отвечал я тебе, любезный Пушкин, не вини, был занят механикою издания
