Полярной»). Письмо Бестужева датировано 9, а Рылеева — 10 марта. Бестужев писал: «Ты великой льстец насчет Рылеева...» (П, т. XIII, стр. 149). Рылеев: «Ты великой льстец: вот все, что могу сказать тебе на твое мнение о моих поэмах» (П, т. XIII, стр. 150). Отвечая на это письмо 24 марта 1825 г., Пушкин писал: «Откуда ты взял, что я льщу Рылееву? мнение свое о его думах я сказал вслух и ясно, о поэмах его также» (П, т. XIII, стр. 155).
Итак, в недошедшем до нас письме Пушкина содержался отзыв и о думах, о которых было сказано «вслух и ясно», и о поэмах. То, что Пушкин сказал о поэмах, было настолько похвально, что с уст и Рылеева, и Бестужева сорвались одни и те же слова: Пушкин -«великий льстец». Пушкин, отвергая это, напоминает: в письме было не только мнение о поэмах, но и о думах. По контексту естественно предположить, что отзыв о думах был критическим.
Получив отдельное издание сборника, Пушкин вновь перечитывает думы и выносит о них свое окончательное суждение в майском письме к Рылееву: «Что сказать тебе о думах? во всех встречаются стихи живые, окончательные строфы Петра в Остр.<огожске> чрезвычайно оригинальны. Но вообще все они слабы изобретением и изложением. Все они на один покрой: составлены из общих мест (Loci topici). Описание места действия, речь героя и — нравоучение. Национального, русского нет в них ничего, кроме имен (исключаю Ив.<ана> Сусанина, первую думу, по коей начал я подозревать в тебе истинный талант)» (П, т. XIII, стр. 175). Если вдуматься в эти слова, становится ясно — несмотря на похвалы «Ивану Сусанину», «Петру Великому в Острогожске» и отдельным «живым стихам», отзыв Пушкина был уничтожающим. В сопоставлении с ним нас не может удивить ни насмешливое замечание в письме к Жуковскому (см. П, т. XIII, стр. 167), ни злая острота: «...Думы дрянь, и название сие происходит от немецкого dum, а не от польского, как казалось бы с первого взгляда» (П, т. XIII, стр. 184). Все это, хоть иными словами, более сдержанно, Пушкин высказал в письме к Рылееву.
И хотя Рылеев знал, что Пушкин «не жалует» думы, хотя признавал, что «некоторые так слабы, что не следовало бы их печатать в полном собрании» (П, т. XIII, стр. 150), хотя был знаком с замечаниями Пушкина, переданными ему Дельвигом, — несмотря на все это, именно завершающее суждение в майском письме показало Рылееву всю несовместимость точек зрения, которых придерживались оба поэта. Еще 12 мая, после встречи с Дельвигом, Рылееву хотелось поспорить с Пушкиным и о «Думах», и о «Войнаровском», «особливо о последнем». Теперь же стало ясно, что спорить не о чем. На развернутую пушкинскую критику «Дум» их автор откликнулся подчеркнуто холодно и кратко: «О Думах я уже сказал тебе свое мнение» (П, т. XIII, стр. 183). Это значило, что доводы Пушкина Рылеева ни в чем не убедили и он по-прежнему считает, что, каковы бы ни были слабости дум, некоторые из них по крайней мере способны оказать желаемое воздействие на читателя, потому они «хороши» и «полезны» «не для одних детей». Многозначительно и начало этого письма: «Благодарю тебя... за твои прямодушные замечания на Войнаровского» (П, т. XIII, стр. 182). Замечания на «Думы» Рылеев не счел «прямодушными»? Во всяком случае, благодарить за них Пушкина он не стал. Поняв, что в этом вопросе им общего языка не найти, Рылеев дал ответ на критику «Дум» не в письме к Пушкину, а в стихах Бестужеву:
Хоть Пушкин суд мне строгий произнес
И слабый дар, как недруг тайный, взвесил,
Но от того, Бестужев, еще нос
Я недругам в угоду не повесил.
Моя душа до гроба сохранит
Высоких дум кипящую отвагу;
Мой друг! Недаром в юноше горит
Любовь к общественному благу!
В чью грудь порой теснится целый свет,
Кого с земли восторг души уносит,
Назло врагам тот завсегда поэт,
Тот славы требует, не просит.
(БП, стр. 102).
Не оценил Пушкин значения «высоких дум». Не понял, что дело не в «слабом даре». Главное — это «восторг души», «любовь к общественному благу». Для Рылеева лирическая поэзия — то же, что для Кюхельбекера — «необыкновенное, т. е. сильное, свободное, вдохновенное изложение чувств самого писателя»[109]. И о Рылееве Пушкин мог бы повторить сказанное о Кюхельбекере: что он «смешивает вдохновение с восторгом» (П, т. XI, стр. 41).
В письме к Пушкину Рылеев со всей решительностью заявляет, что вдохновение следует ставить выше искусства (П, т. XIII, стр. 150)[110]. Иными словами, «высокая» цель, во имя которой создается произведение, важнее, чем мастерство, с которым оно выполнено. В статье «Несколько мыслей о поэзии» (1825) он жаловался, что «формам поэзии вообще придают слишком много важности», и видел задачу литературы в том, чтобы «осуществить... идеалы высоких чувств, мыслей и вечных истин» (ПССоч, стр. 311, 313). За всеми этими различными и по разным поводам высказанными мыслями — единая подоснова.
Она была Пушкину совершенно ясна и глубоко враждебна. «У вас ересь, — писал он брату. — Говорят, что в стихах — стихи не главное. Что же главное? проза? должно заранее истребить это гонением, кнутом, кольями...» (П, т. XIII, стр. 152). То же противопоставление «стихи — проза» возникает на устах Пушкина под влиянием рылеевской антитезы «Я не поэт, а гражданин»: «...Если кто пишет стихи, то прежде всего должен быть поэтом; если же хочешь просто гражданствовать, то пиши прозою»[111]. Никакие самые благородные намерения, самые высокие помыслы не могли заставить Пушкина иначе подойти к оценке стихов. «Кланяюсь планщику Рылееву... но я, право, более люблю стихи без плана, чем план без стихов» (П, т. XIII, стр. 245). Эти строки были написаны за две недели до событий 14 декабря, им суждено было оказаться последним, с чем обратился Пушкин к автору «Дум».
Не всегда и не все произведения Рылеева Пушкин оценивал одинаково. Но неизменным было его убеждение, что пути их литературных исканий различны: Рылеев «идет своей дорогою». Потому так принципиальны оказывались их разногласия даже по таким, казалось бы, частным вопросам, как упоминание «герба России» в «Олеге Вещем». Пушкин указывал на эту рылеевскую ошибку по крайней мере четыре раза: в письме к брату в январе 1823 г., в приписке к черновому автографу «Песни о вещем Олеге». Ознакомившись
