с отдельным изданием «Дум», он писал Рылееву: «Ты напрасно не поправил в Олеге
Герба России» (П, т. XIII, стр. 175-176), из чего ясно, что Пушкин уже раньше, скорее всего в одном из недошедших до нас писем, обращал внимание Рылеева на эту деталь. Причины такой настойчивости Пушкина ясны. В его глазах «герб России» сразу изымал Олега из своей эпохи, подрывал содержание произведения, делая его недостоверным.
Но не менее показательно и то, что Рылеев, столь высоко ценивший мнение Пушкина, требуемой им поправки не внес. Недопустимый с точки зрения Пушкина «герб России» оказался столь же необходим с точки зрения Рылеева. «Олег Вещий» был стихотворением, относительно нейтральным в политическом отношении, и Рылееву важно было показать, что описанная им победа Олега над Византией не просто «буйный набег», а ратный подвиг во имя родины. А это в немалой мере держалось именно на «гербе России». И Рылеев, конечно, не мог им пожертвовать.
Патриотизм — один из основных идейных стержней рылеевского цикла. Именно поэтому его автора должно было особенно обидеть пушкинское замечание: «Национального, русского нет в них ничего, кроме имен...». Но Пушкин не мог не сказать этих слов. Проблема народности, национального своеобразия литературы стала для него в ту пору категорией первостепенного значения, и он решительно отвергал внешние, «облегченные» способнее решения. Он был глубоко убежден, что народность произведения не может определяться лишь «выбором предметов из Отечественной истории» (П, т. XI, стр. 40). Этому вопросу он посвятил большую часть своего наброска «О народности в литературе». Есть писатели, которые «поминутно переносят во все части света... Мудрено, однако же, у всех сих писателей оспаривать достоинства великой народности». Напротив, критикуя классический эпос, Пушкин едва ли не буквально повторяет сказанное о «Думах»: «...Что есть народного в Россиаде и в Петриаде, кроме имен» (П, т. XI, стр. 40).
Исполнен глубокого смысла и тот факт, что это свое критическое замечание Пушкин не распространил на «Ивана Сусанина». Народным, национальным могло быть с точки зрения Пушкина лишь такое произведение литературы, которое выражало присущее народу осмысление действительности, ему принадлежащий «образ мыслей и чувствований». Пушкин ясно сознавал, что не только «войски» Дмитрия Донского не могли идти в бой «за вольность, правду и закон», но и спустя четыре с половиной столетия крестьянские массы, хоть и недовольные, хоть и поднимающиеся время от времени на борьбу за улучшение своей участи, не мыслили подобными категориями.
«Иван Сусанин» — единственная дума Рылеева, в центре которой стоит не царь, не князь, не вельможа, не министр, не возвышенный герой, мнящий принести темным, безмолвным массам свободу, просвещение и благоденствие, а русский мужик и даже -«мужичок», который служит правому делу, как он его понимает, — спасает царя «для России». Сусанин — бесспорно, самый исторически правдивый характер из всех, которые мы видим в думах. Но на фоне «Ивана Сусанина», в соотнесении с ним становились еще отчетливее слабости, присущие циклу в целом.
Известно, как часто склонен был Пушкин незаслуженно высоко оценивать творчество того или иного из своих современников. Но к «Думам» он был беспощаден. И это не случайно. Критика «Дум» была органической, составной частью главного дела его жизни — его борьбы за «поэзию действительности».
1822 годом датируются два обращения Пушкина к историческим темам. Одно из них — фрагмент трагедии о восстании Вадима, второе — «Песнь о вещем Олеге». Первое полностью строится на системе аллюзий, и в нем вперед вами не Вадим с наперсником Рогдаем, а два молодых офицера второй армии, воспринявшие пропаганду тайного общества»[112]. Второе — исторически правдивое воспроизведение характеров и быта Руси XXI вв.[113] К первому Пушкин быстро утратил интерес и оставил трагедию незавершенной. Второе ознаменовало важный этап формирования пушкинского историзма.
«...В данной балладе, — писал о «Песни о вещем Олеге» В. В. Томашевский, — нет переклички с современностью... «Песнь о вещем Олеге» кажется какой-то картинкой, никак с прочим творчеством Пушкина не связанной»[114]. Но, может быть, правомерно видеть связь с современностью, с вопросами, вызывавшими острые споры в журналах и письмах, в самой исторической точности вещи, в скрупулезном следовании преданию и историческим источникам. Не была ли «Песнь о вещем Олеге» живым участием в этих спорах? Не говорил ли ею Пушкин своим современникам, что цель поэзии — поэзия, что в стихах — стихи главное, а в истории — история?
Тем более показательно и интересно, что и в творческой биографии Пушкина был эпизод, когда он обратился к тем самым стилистическим построениям, которые столь решительно осудил в думах. Это элегия «Андрей Шенье». Пушкин в точности воспроизводит «покрой» рылеевских дум: «описание места действия, речь героя и — нравоучение». Это было бы загадочно, может быть необъяснимо, если бы мы не учли той специфической цели, которую ставил перед своей элегией Пушкин: не только изобразить Андрея Шенье, но и «подсвистнуть» о собственной судьбе.
Доверенный круг читателей Пушкин прямо призывал искать в его элегии потаенный смысл, судить о ней «по намерению». Он хотел, чтоб читатель его элегии не только видел изображаемое лицо, но и догадывался, на кого он намекает, к кому применяет избранный сюжет. И обращение к системе аллюзий повлекло за собой использование той композиции, того «покроя», который в других условиях не был бы приемлем.
Нет необходимости детально характеризовать значительные отличия, существующие между «Думами» и «Андреем Шенье». Важно другое. Использование в исторической элегии Пушкина рылеевского «покроя» подтверждает, что «покрой» этот не обязательно свидетельствует о бедности изображения и изложения, во обнаруживает зависимость от целей, которые ставит перед своим произведением поэт.
В споре Пушкина и Рылеева о «Думах» столкнулись две противоборствующие тенденции, два подхода к литературе, надолго пережившие обоих поэтов. О месте этих тенденций в последующем литературном развитии предстоит говорить особо.
Успех дум стимулировал появление в журналах и альманахах 1820-х годов ряда стихотворений, близких к рылеевским по жанру и стилю («Баян на Куликовом поле» В. Розальон-Сошальского, «Святополк» и «Кучум» П. Шкляревского, «Михаил Тверской» А. Бестужева, «Дмитрий Тверской» и «Георгий» А. Шидловского, «Песнь барда во время владычества татар в России» Н. Языкова, «Бард на поле битвы» А. Шишкова и ряд других).
В некоторых из этих произведений авторы пытаются преодолеть рылеевское влияние, ищут собственный путь. Так, дума П. Шкляревского «Кучум» содержит прямую полемику со «Смертью Ермака». Кучум, изображенный Рылеевым как «тать презренный», представлен у Шкляревского поборником «вольности священной»,» врагом «трона» «владыки грозного», мстителем «за плен супруг, за гибель чад».
Своеобразна трактовка исторической темы у Языкова. Для рылеевских
