дум, при всей мрачности их колорита и трагизме судеб героев, характерны оптимистические идеи. Погиб Святослав, но жив его «дух геройский».
Питая к славе жар в сердцах.
Он окрыляет наши войски.
Не зря пожертвовали собой Сусанин, Волынский, Артемон Матвеев.
Славна кончина за народ!
Певцы, герою в воздаянье,
Из века в век, из рода в род
Передадут его деянье.
Вражда к неправде закипит
Неукротимая в потомках —
И Русь священная узрит
Неправосудие в обломках.
У Языкова же нет уверенности, что подвиги предков способны пробудить доблести сограждан. Им владеет иное, скептическое убеждение:
И вы сокрылися, века полночной славы.
Побед и вольности века!
Так сокрывается лик солнца величавый
За громовые облака.
Но завтра солнце вновь восстанет...
А мы... нам долго цепи влечь;
Столетья протекут — и русский меч не грянет
Тиранства гордого о меч.
Неутомимые страданья
Погубят память об отцах,
И гений рабского молчанья
Воссядет, вечный, на гробах[115].
Историческая лирика 1820-х годов, бесспорно, не была столь однотонной и подражательной, как это представлялось, например, П. А. Ефремову (см. PC, 1971, ? I, стр. 71). Но более или менее отличаясь от дум Рылеева поэтической фразеологией, построением, сюжетами, думы его последователей не обновили главного — рационалистического подхода к истории, которая по-прежнему должна была «приноровляться» к «гражданским понятиям» декабристской эпохи.
Повторяемость рылеевских тем, мотивов и приемов в стихах его современников не может быть объяснена только их малой одаренностью и творческой несамостоятельностью. Причины этого явления связаны с закономерностями жанровой эволюции в поэзии русского романтизма. Главная историко-литературная функция разновидности жанра, разрабатываемого Рылеевым, заключалась в том, что она подготовила появление русской национально-героической поэмы. Национально-героическая поэма, ознаменовавшая целую эпоху в истории русского и европейского стихотворного эпоса[116], представляла поэту-романтику несравненно большие возможности для решения новых художественных коллизий, порожденных новым временем, чем переходная жанровая модификация рылеевской думы. Не случайно сам Рылеев, обратившись к поэме, перестает писать думы и даже оставляет незавершенными начатые.
Для того чтобы отстоять свое место в литературе, жанр думы должен был пережить радикальное, внутреннее обновление, и эту задачу решил Лермонтов. В думах Лермонтова — иное в сравнении с Рылеевым соотношение идеи, тенденции с конкретным легендарным или историческим материалом. В идейно-художественной структуре «Дум» определяющую роль, как мы знаем, играла цель, которой подчинялись и тема, и развитие сюжета, и выбор стилистических средств. Это видели и поклонники Рылеева, и его критики. Вяземский, например, потому и одобрял думы, что видел их особенный характер в «цели», в «намерении» (PC, 1886, ? 11, стр. 312). А Пушкин ту же их особенность осуждал: «целят, а все не в попад».
О думах Лермонтова нельзя было сказать, что они «целят». Здесь нет примата идеи над изображаемым объектом, напротив, сам объект и заключает в себе причину интереса поэта к данной теме. Конечно, в связи с ним возникают и более широкие обобщения и выводы, но здесь исторические реалии, определенные лица или события, изображенные в думе, первичны, а выводы, идеи проистекают из них.
Вот одна из ранних лермонтовских дум (или исторических элегий), написанная в 1829 г., — «Наполеон» («Где бьет волна о брег высокой»). Здесь налицо многочисленные компоненты традиционного «покроя»: вначале описание места действия, затем — речь «певца», заключающая в себе основное содержание произведения, выражающая мысли и чувства автора. Но это сходство лишь более оттеняет внутреннее, принципиальное отличие этой ранней, во многом ученической, думы Лермонтова от образцовых в своем роде произведений Рылеева.
Наполеон здесь — не исторический атрибут, использованный для поэтического воплощения какой-либо философской или политической идеи. Обращение к этой теме объясняется не чем иным, как интересом к самой личности французского императора, в постижении которой Лермонтов видел путь к разгадке интересовавших его вопросов исторического развития.
Подход Лермонтова к завещанным традицией элементам художественной структуры обновлен настолько, что они находят себе место даже в его реалистической лирике. И в «Бородине» не трудно видеть компоненты того «покроя», который когда-то критиковал Пушкин: «описание места действия, речь героя и — нравоучение» («богатыри — не вы»). Но какая разница между рылеевским героем, скажем, «младым гусаром» в «Святославе», служащим лишь рупором мыслей поэта, и индивидуализированным, реалистически правдивым и точным образом солдата — участника Бородинского боя у Лермонтова! Какая разница между воссозданием исторического события у Рылеева и у Лермонтова! Персонаж лермонтовской думы отъединяется от автора, а автор, когда это нужно, обращается к читателю сам, голосом своего «лирического я», без персонажей-посредников («Дума»).
В лермонтовскую и послелермонтовскую пору жанр думы приобретает те формы, в которых он без существенных изменений дожил до наших дней. «Народность во взгляде и выражении», которую Белинский еще в 1841 г. считал непременным жанровым признаком думы[117], утрачивает свой обязательный для стихотворений этого вида характер. Думами начинают называть разного рода поэтические медитации, стихи, воплощающие раздумья автора на самые различные темы: любовные, философские, социальные, бытовые. Обычно такие стихи окрашены меланхолией, тоской, неудовлетворенностью прошлым и настоящим, неверием в будущее. Происходит зримое сближение жанров думы и элегии. Оно проявилось, в частности, в названии, которое дал Фет своему известному сборнику -«Элегии и думы».
Дума, какой она складывается во второй четверти XIX века, не имеет почти ничего общего с рылеевской думой. Но хотя жанр, введенный в поэзию Рылеевым, сходит на нет, влияние его произведений на умы новых поколений, их популярность в передовых кругах русского общества не ослабевает. Возникают все новые списки и отдельных дум, и всего цикла в целом. Наряду с небрежно выполненными и грешащими массой искажений, в ту пору появляются тщательно, любовно изготовленные копии, сохранявшие все особенности издания 1825 г. (шмуцтитулы, размещение примечаний и проч.)[118] Такие списки — живые свидетели огромной популярности дум Рылеева, свидетельство того, что поколение, разбуженное декабристами, понимало значение его знаменитой книги и стремилось сберечь ее для потомства. Тем же стремлением было вдохновлено и издание «Дум», осуществленное Герценом и Огаревым в Лондоне в 1860 г.
*
Лондонское издание «Дум» — своеобразный и интересный факт не только в судьбе рылеевской книги, ко и в деятельности Вольной русской типографии.
Обращаясь к «братьям на Руси» 21 февраля 1853 г., Герцен прозорливо и точно определил задачи, которые должно было решать и действительно решало на протяжении ряда лет вольное книгопечатание в Лондоне.
