теорию либидо, от которых он не хотел отказываться, но которые становились слишком нескладными и сомнительными для объяснения мотивацию людей. Было трудно поддерживать казуистику теории сновидений о том, что все сны, даже тревожные, являются воплощением сокровенных желаний78. Было трудно поддерживать фундаментальное утверждение психоанализа о том, что человек является просто животным, ищущим удовольствия9. К тому же, страхи человека, его борьбу с собой и против себя и других, было бы нелегко объяснить конфликтом между сексуальностью и агрессией, особенно когда считалось, что человек вдохновлен Эросом, либидо, необузданной жизненной силой, которая находится в поисках собственного удовлетворения и экспансии10. Новая идея Фрейда об «инстинкте смерти» была средством, которое позволило ему сохранить прежнюю теорию инстинкта, теперь приписывая человеческое зло более глубокому органическому субстрату, чем просто эго, конфликтующее с сексуальностью. Теперь он считал, что человек обладает побуждением как к смерти, так и к жизни. Таким образом, он мог объяснить агрессию, ненависть и зло человека по-новому, пусть и по-прежнему с биологической точки зрения. Для Фрейда агрессивность человека стала возникать благодаря слиянию инстинкта жизни и инстинкта смерти. Инстинкт смерти представляет желание организма умереть, но организм может спасти себя от собственного побуждения к смерти, перенаправив его наружу, вовне себя. Желание умереть заменяется желанием убить, и человек побеждает свой инстинкт смерти, убивая других. Тогда и появился новый дуализм, который привел в порядок теорию либидо, позволив Фрейду сохранить ее в качестве опоры своей главной пророческой задачи: провозглашать прочную укорененность человека в животном царстве. Фрейд все еще мог сохранять свою исконную верность физиологии, химии и биологии, и надеяться на абсолютные упрощения, присущие психологии11.
Следует признать, что при упоминании необходимости ослабления инстинкта смерти через убийство других, Фрейд понимал связь между собственной смертью и бойней, которую сплошь и рядом устраивает человечество. Но он получил это знание ценой постоянного навязывания инстинктов в объяснение человеческого поведения. Опять же, мы видим, как сочетание осознание истинного положения вещей с ошибочным объяснением сделало понимание Фрейда таким сложным. Кажется, он был неспособен целенаправленно достичь действительно экзистенциалистского уровня объяснения, чтобы установить непрерывность человека и его отличие от низших животных, основанное больше на протесте против смерти, чем на заложенном в него инстинкте стремления к ней. Боязнь человеческой агрессии, легкость, с которой животное, управляемое Эросом, убивает другие живые существа, объясняется в такой теории еще проще и прямее12. Убийство – символическое решение биологического ограничения, появляющееся в результате слияния биологического уровня (животный страх) с символическим (страх смерти). Как мы увидим в следующем разделе, никто не объяснил эту динамику более элегантно, чем Ранк: «страх смерти личности уменьшается благодаря убийству, принесении другого в жертву. Убивая кого-то, человек избегает угрозы смерти для самого себя»13.
Мучительно запутанные формулировки Фрейда об инстинкте смерти теперь могут быть точно отправлены на свалку истории. Они представляют интерес только как гениальные попытки преданного пророка сохранить интеллектуальную догму в неизменном состоянии. Но гораздо важнее второй вывод, который мы делаем из трудов Фрейда по этой проблеме. Несмотря на все его тяготение к идее смерти, безнадежному положению ребенка, настоящему ужасу внешнего мира и тому подобному, Фрейду не нужно было уделять им центральное место в своих мыслях. Ему не нужно было менять свое видение человека, ищущего удовольствия от секса, до испуганного, избегающего смерти животного. Все, что он должен был сделать, это сказать, что человек нес в себе смерть бессознательно как часть своей биологии. Фантазия о смерти как об «инстинкте» позволила Фрейду сдержать ужас смерти, как основу человеческой проблемы развития эго, за пределами своих формулировок. Он не должен был говорить, что смерть подавляется, будучи естественным процессом организма, частью его биологии14. В этой формулировке это не общая человеческая проблема и уж тем более не главная, но она магически трансформируется, как кратко выразился Ранк, «от нежелательной необходимости к желаемой инстинктивной цели». Он добавляет, что «утешительный характер этой идеологии не может долгое оставаться ни логическим, ни основанным на опыте»15. Таким образом, как говорит Ранк, Фрейд отверг «проблему смерти» и превратил ее в «инстинкт смерти»:
… даже когда он, наконец, наткнулся на неизбежную проблему смерти, он стремился придать ей новое значение, приведя ее в гармонию с желанием, поскольку говорил о инстинкте смерти, а не о страхе перед ней. С самим по себе страхом он, тем временем, справлялся иначе, там, где он не был столь угрожающим … [Он] превратил общий страх в особый сексуальный страх (страх кастрации)… [и затем стремился] вылечить его через высвобождение сексуальности16.
И до сих пор это остается превосходной критикой психоанализа. Как сетовал Ранк:
Если бы кто-то придерживался феноменов, то было бы невозможно понять, как при обсуждении стремления к смерти можно пренебрегать универсальным и фундаментальным страхом смерти в такой степени, как это принято в психоаналитической литературе17.
До конца 1930-х годов и Второй мировой войны проблема страха смерти не обсуждалась. И причина была такой же, как и та, о которой говорил Рэнк: как психоаналитическая терапия может научно излечить ужас жизни и смерти? Но проблемы секса, которые она сама ставила, психоаналитика излечить может18.
Более важно то, что наша дискуссия строится вокруг вопроса: открыло ли изобретение инстинкта смерти что-либо новое в личном отношении Фрейда к реальности. Ранк намекает, что да, упоминая «угрожающую» природу страха смерти – угрожающую, как следует полагать, не только теории Фрейда. Другой автор также отмечает вероятность того, что идея смерти как естественной цели жизни принесла Фрейду некоторое успокоение. Итак, мы возвращаемся к личному характеру Фрейда и к некоему назиданию, которое мы можем из него извлечь, особенно в отношении самой фундаментальной и страшной проблемы человеческой жизни.
К счастью, во многом благодаря бескорыстному биографическому труду Эрнеста Джонса[70], у нас есть хорошо документированный образ Фрейда как человека. Мы знаем о его постоянных мигренях, синусите, заболевании простаты, длительных запорах, навязчивом курении сигар. У нас есть понимание того, с каким подозрением он относился к окружающим, как он требовал верности и признания своего старшинства и главенства как мыслителя; как невеликодушен он был по отношению к несогласным, таким как Адлер, Юнг и Ранк. Его знаменитый комментарий о смерти Адлера абсолютно циничен:
Для мальчика-еврея из пригорода Вены смерть в Абердине сама по себе является неслыханным карьерным ростом и доказательством того, как далеко он продвинулся. Мир действительно щедро вознаградил его за заслуги в опровержении психоанализа[71].
Особенно в ранние годы
