Но ему так и не удалось вытащить меня из комнаты.
К вечеру, когда тень от белых акаций дотянулась до глубины двора, пришли Лилика, Нуца и Букур. Немного поболтали на балконе. Дикий виноград, который я полил из лейки, сверкал как на утренней заре и скрывал нас от солнца. Дан Тэмэрашу сидел с краю, рядом со мной, скособочившись, и ничего не говорил, только слушал. Улучив минуту, когда все замолчали, он повернулся ко мне и спросил, глядя прямо в глаза:
— Вы когда-нибудь любили, Флорин? Сколько раз в жизни вы любили?
— Что с вами?! — удивился я. — Плохо спали, что ли?
— Он поссорился с Петриной, — объяснил Букур. — Сегодня утром она сказала, что сотрет его в порошок. Представляешь себе, Чернат, что это за обормот, — продолжал подтрунивать Букур. — Остановил на мостках счетоводшу. Говорит, что остановил ее, чтобы спросить, правда ли, будто в кооператив привезут рыбу. Черт знает, что уж там между ними было, только, прощаясь, он поцеловал ей руку раз пять. Ясное дело, что эти поцелуи вышли ему боком!
— Плюньте на него, он просто болван! — презрительно произнес Тэмэрашу и снова повернулся ко мне, настаивая, чтобы я сказал ему прямо, любил ли когда-нибудь.
— Конечно, любил.
— Тогда расскажите о вашей первой любви. Очень вас прошу.
Бьую в его голосе что-то такое, что не позволяло противиться его просьбе.
— Моя первая любовь? Если хотите, могу рассказать. Мне было лет двенадцать, когда однажды на рождество в Доме моего дяди я встретил девочку — не знаю уж, зачем она туда пришла. «Здравствуйте!» — сказал я. «Здравствуйте!»— ответила она. Еще два слова, и я онемел. Глаз от нее отвести не мог. Дни стояли морозные, как бывает зимою в горах, шел снег, и у девочки щеки раскраснелись, она без конца смеялась. От ее смеха все у меня внутри переворачивалось. На ней были полушубок и брюки, намокшие черные волосы разметались по плечам, и мне так и хотелось протянуть руку и погладить их. Я тупо смотрел на нее, и вдруг меня осенило. «Поехали на санках», — предложил я своему двоюродному брату, надеясь, что пойдет и она. И она в самом деле пошла с нами и очень радовалась, чуть не прыгала на одной ножке от радости.
За домом был холм, поросший елями. Мы взобрались на него, сели на санки: я впереди, девочка посередине — она крепко держалась за меня, — а сзади мой двоюродный брат, и мы ринулись вниз. Дух захватывало, как мы летели по снегу. Вдруг перед нами сугроб, пытаюсь его обогнуть, делаю неверное движение — и мы кубарем летим в снег. Падая, девочка цепляется за меня. Она крепко держит меня за шею и смеется. Она поцарапала себе колено, но смеется и окунает меня головой в сугроб. «Какого черта! — кричит мой кузен, поднимаясь на ноги. — Коли не умеешь, зачем садишься вперед? Сидел бы сзади!»
Скажи он мне такое прежде, я бы полез в драку, но теперь мне было все равно. Я ощущал руки девочки на своей шее, на плечах, и меня пронзала непривычная дрожь. Потом все каникулы мы с этой девочкой только и делали, что катались на санках. И я был счастлив, когда она от страха обвивала мою шею руками. Вот это моя первая любовь. Потом многие годы я помнил ее невинные объятия. О чем только мы не говорили в эти каникулы! Такая у меня была первая любовь.
— Что же было потом с этой девочкой? Вы больше о ней ничего не знаете?
— Ничего.
— Жаль, — вздохнул Тэмэрашу. — Надо бы разыскать ее…
— Нет, поглядите на него, каким он кислым тоном говорит! — воскликнул Букур. — Ты меня послушай! Ну, просто у тебя сейчас черная полоса. Петрина склочничает, а ты уж ютов головой в петлю.
Девушки встали первыми.
— Мы нашли вам комнату, — сказала мне Лилика. — Хозяева — люди пожилые, детей у них нет. Не хотите взглянуть?
— Спасибо. Напрасно утруждали себя. Мне хорошо и здесь.
— Это приятно слышать, — обрадовалась она. — Но если потом вы передумаете или поссоритесь с Тэмэрашу, скажите мне.
— Потом, через месяц, меня уже здесь не будет.
Лилика закрыла глаза и кивнула.
— А, вот в чем дело! — произнесла она, растягивая слова. — Попробовал, оказалось несладко, и тут же бежать. Дело ваше, как хотите. Но завтра и послезавтра, — она подчеркнула эти слова, — должна приехать агитмашина. Утемисты[1] готовят праздник, и нужна ваша помощь. Я слышала, вы пописываете. Может быть, вы понимаете и в режиссуре?
— Завтра и послезавтра, — врал я с видом человека, принужденного раскрывать тайну, — я должен быть в Брэиле. Если бы не назначенная там встреча, я бы остался. Так что… очень жаль…
— И мне тоже, — сказала она с притворным огорчением, выпятив губки, — но в, ы не поедете. Вот уже более недели вы получаете жалованье в нашей школе, и независимо от того, уедете вы или нет через месяц из Тихого Озера, пока вы здесь, вы должны принимать активное участие в культработе. Пошли, ребята, — обернулась она к Букуру и Тэмэрашу, полагая дискуссию со мной оконченной, — пошли в правление, поможем учетчику подсчитать трудодни.
И, взяв обоих парней за руки, она направилась к выходу.
«Подумаешь, тоже птица! Не удастся тебе меня задержать!» — мысленно бросил я ей, и, чтобы показать, что не намерен плясать под дудку дочери конокрада Михулеца и ничуть не боюсь ее, я, взяв с собой самый лучший пиджак, двинулся через поле к станции.
Я пробыл в Брэиле пять дней. Когда я вернулся в Тихое Озеро, секретарша вручила мне официальную бумагу.
«Настоящим доводится до Вашего сведения, что по приказу дирекции школы из Вашего жалованья будет удержана сумма за те дни, которые Вы отсутствовали».
Ах ты, пташка моя дорогая, подумал я, ведь сама ты мутишь воду. И выйдет тебе это боком. И отправился на виноградник, куда она повела группу пионеров собирать и сортировать виноград для продажи. Об этом попросил ее председатель, так как все бригады были заняты на полях сбором подсолнухов и табака.
Я нашел ее под навесом. Она подсчитывала ящики с виноградом, прикрытые листьями. День был пасмурный. Солнце глядело сквозь туман. На западе у горизонта уже встала луна. Пахло полынью и базиликом. На лужайке лежали горы груш, ожидая, когда их разложат по корзинам.
Лилика встретила меня так, будто мы расстались сегодня утром. Она кончила считать и пригласила меня на виноградник отведать винограда.
— Каждая виноградина в этом году что молочный поросенок. Никогда здесь не было такого урожая, как нынче.
Боится, подумал я, вот и не говорит в открытую. И я решил сперва подыграть ей, чтобы потом разом излить всю свою злость.
Мы остановились у старого орехового дерева, с вершины которого было видно за тридевять земель, и сели в его тени.
— Знаете, я хотел написать о вас повесть, — сказал я ей.
— И раздумали? — засмеялась она. — Да, не стоит из-за меня трудиться.
— Нет, от этой идеи я не отказался окончательно. Правда, сейчас я ею не занимаюсь, но позднее непременно займусь. Когда я прочел несколько дней назад вашу записку, мое воображение взыграло, и я отправил вас на фронт. Но потом я узнал, что на фронте вы не были. Я перепутал. Дело в том, что я совсем вас не знаю, не знаю даже, любили ли вы кого-нибудь… Вот видите, я пошел по стопам Тэмэрашу.
— Ничего, — успокоила она меня. — Это бывает. Однако если вы в самом деле хотите знать, то любила. Этой зимой я даже чуть не вышла замуж. Здесь у нас жил инженер-стажер Дору Вишан, с которым я была вроде бы как помолвлена. Он ходил на лыжах, катался на коньках и любил прогулки на санях. Но чудовищно боялся змей. К концу весны приехал к нам бригадир, большой шутник; когда инженер как-то раз попросил у него сигаретку, он вынул портсигар и говорит: «Берите побольше, чтоб надолго хватило».
Дору Вишан раскрыл портсигар, но тут же отбросил его и кинулся бежать — только пятки сверкали. Что же случилось? Бригадир положил в портсигар двух змеек, величиной с палец. Он изловил их на болоте и положил в портсигар… Но перейдем к тому, что вас интересует. После рождества Дору нашел у одного парня две пары коньков, сделанных из конской кости, и мы вместе отправились на реку. Мы ушли далеко вверх по реке, начался снегопад. Ветер гнал и крутил снег. Я не надела полушубок и, когда начался снегопад, так продрогла, что едва держалась на ногах. Я жалась поближе к Дору, с трудом шла, и временами— очевидно, потому, что я уже заболевала, — мне казалось, что вокруг него кружится хоровод русалок. Венки и гирлянды светились, белые девушки плясали и на холмах, подпрыгивали и кричали нам что-то. Все они были тоненькие и прекрасные, и у каждой на устах было имя Дору[2]. Утопленницы звали его за собой — ведь для того они и выходят на белый свет, чтобы найти себе любимого. Косы их расплелись, и длинные волосы плескались на ветру. «Иди с нами, — кричали русалки, — иди с нами».
«Молчи, — сказала я Дору, — не отвечай им».
«Кому?»
«Русалкам. Разве ты не видишь?»
