«Молчи, — сказала я Дору, — не отвечай им».
«Кому?»
«Русалкам. Разве ты не видишь?»
«Ты заболела, Лилика, — испугался он. — Ты заболела».
«Молчи… молчи!»
Дору замолчал и, чтобы уберечь меня от ветра, спрятал за своей спиной. Тогда русалки запели так грустно, что сердце защемило. Они плакали и пели. Они уходили, исчезали и пели песню о том, как больно так и не узнать любви. Когда их не стало видно, я расплакалась.
«О, как я хотела, чтобы они взяли тебя, ведь я уже не девушка! Но они исчезли, их больше нет».
Эти слова, вырвавшиеся у меня помимо воли, испугали Дору. Я почувствовала, что его рука на мгновение напряглась, потом расслабилась и упала. В страхе я остановилась и повернулась к нему. Я ждала, что он ударит меня. Я хотела, чтобы он меня ударил, и даже потерла щеку в том месте, где он должен был меня ударить. Но этого не произошло. Дору спрятал лицо в мягкий воротник своей куртки и продолжал идти вперед. Коньки висели у него на руке и бились друг о друга. Я остановилась и смотрела, как его поглощает снег. Вокруг меня бесилась метель. Заледеневшая шаль на моей голове звенела как жестянка. С того дня Дору к нам — ни ногой. А через две недели уехал из села. Если бы он спросил меня, что со мной случилось, может, и сейчас был бы он здесь. Но так лучше. Иногда даже я говорю себе, что его на самом деле украли русалки.
Признание Лилики поразило меня. Странно — в душе не осталось ни капли злости. Я попытался ее успокоить.
— Забудьте про инженера. Что было, то прошло. Страдания губят даже самого сильного человека.
— А я его и позабыла. Я рассказала вам все это, чтобы вы знали, что злые люди тоже способны любить.
— Я никогда не считал вас злой, — запротестовал я.
Но не считали и симпатичной, как ту медсестру в поезде. Скажите, это с ней вы были на заводях в Брэиле? Красиво, наверное, сейчас на заводях.
— Не было у меня никакого свидания. Я все наврал. Я не собирался видеться с этой медсестрой, я даже не разыскивал ее.
— Так, значит, вы столько дней скитались по городу один-одинешенек? Как жаль!
Она встала и отряхнула с подола травинки. Печальная улыбка скользнула по ее губам и остановилась в черных, широко расставленных, как у японки, глазах.
— Послушайте, — продолжала она со смехом, — я тут несла всякую околесицу и упустила из виду самое главное. Сегодня в семь часов начинает работать радиотрансляционная сеть в Доме культуры. Партийная организация просила нас, учителей, составить программу местных передач на неделю. Букур и еще трое назначены в качестве редакторов последних известий, я делаю доклад об агротехнике. Тэмэрашу и учитель математики должны разучить с хором пионеров четыре песни, а вы напишите сатирическую статью. Здесь есть один парень, Дину Димаке, грубиян и пьяница. Протащите его. Ну как, согласны? Его бедная мать не знает, что с ним делать.
И четверть часа она рассказывала мне все, что знает про Димаке.
— Имейте в виду, — сказала она в заключение, — что вы значитесь в программе на сегодняшний вечер. Я не думала, что вы так задержитесь в Брэиле.
— Попробую, — ответил я, — Парень стоит того, чтоб его прославить.
— Если так, принимайтесь за дело. А я пойду посмотрю, какие подвиги совершили мои ученики, пока меня не было.
Она протянула мне руку. На мгновение я почувствовал в своей ладони ее ладонь — она была мягкая, теплая и будто беспомощная. Я наклонился и припал к ней.
На западе, у горизонта, луна вышла из тумана и казалась мордой теленка, пасущегося на небесных полях.
Поздно вечером, справившись с заметкой, я пошел вместе с Даном Тэмэрашу в клуб. У входа толкались люди, рассматривая техническую схему станции, которую электрик приколол двумя кнопками к стенду. Говорили громко, охрипшими, простуженными голосами, от одежды несло махоркой и травами, потому что многие спали в поле, на бахчах и винограднике не раздеваясь. Дневная дымка сменилась туманом. Густой и удушливый, он повис на акациях, и фонари на углу улицы не могли его рассеять. Можно было бы сказать, что именно отсюда отправилась в путь осень. Впрочем, это был лишь мгновенный приступ осени.
Лилика, Букур и Нуца уже ждали нас в клубе, но Тэмэрашу, который, кажется, мог бы заговорить и мертвого, схватил меня за руку, как раз когда я подошел к дверям, и потащил назад.
— Дорогой Чернат, подожди минутку — хочу познакомить тебя с заготовителем нашего кооператива. Надеюсь, тебе доставит удовольствие это знакомство.
И он подвел меня к крепкому парню с лицом, изъеденным оспой. Парень был в шерстяной расшитой безрукавке, грубошерстных штанах, засунутых в высокие носки, на которые были надеты галоши.
— Когда я приехал в Тихое Озеро — лет пять назад, — он был секретаремо народного совета, — пояснил Тэмэрашу. — Он просил меня тогда нарисовать в красках на листе жести политическую карту мира, которую намеревался вывесить на перекрестке. Я сделал ее, повесил, где полагалось, мы выпили в честь этого события по рюмочке, только на другой день на рассвете глядь — он опять ко мне. — Послушай, товарищ, — говорит, — подумай хорошенько, не забыл ли ты нанести на нее какую-нибудь страну народной демократии?» Я рассмеялся. Но он не шутил. «Посчитаем, — говорит, — по географической карте и посмотрим. И когда у тебя пройдет хмель, приходи разъясни мне, если сумеешь, почему на твоей карте криво написано — Болгария, которая является нашей, демократической страной?»
— Это правда, — признался парень улыбаясь, — тогда я маловато знал, вот сын бывшего нотариуса и подшутил надо мной, а я ему и поверил, потому что с малолетства все время при овцах боярина Вэрэску состоял и не пришлось мне переступить порог школы. Но я с лихвой отплатил ему, этой твари. Однажды ночью я застал его, когда он малевал мазутом крест на доске почета, где были записаны передовики по сдаче поставок государству, и тут уж я ему выдал по первое число.
В этот момент репродуктор, установленный над нашей головой, издал короткий хрип. Потом какой-то бас произнес раскатисто:
— Граждане и гражданки, добрый вечер!
Кто-то из толпы крестьян ответил ему — как на свадьбе— веселым гиканьем.
— Вот, дорогие товарищи, — продолжал тот же голос, и я узнал его, то был председатель кооператива, — вот и воплотилась наша мечта, у нас есть в каждом доме радио, и зимними вечерами мы не будем, как совы, без толку сидеть в темноте. В нашей комнате будет музыка, мы будем слушать доклады — все, что нам захочется. И отныне будем все здоровы. В заключение скажем все вместе: «Да здравствует Румынская рабочая партия! Она вывела нас из темноты»… После этого моего краткого слова прослушайте вальсы.
Мы покинули нашего собеседника и вошли в клуб. Председатель в сопровождении учителей прошел из трансляционного зала в библиотеку.
— Черт подери! — кричал он, раскидывая руки в стороны, как пловец, испуганный силой глубинного течения, — Я все перепутал, просто голову потерял, бормотал что-то, мямлил…
Он сердился, потому что перед микрофоном, зная, что его слушает все село, пришел в замешательство и вдруг забыл все красивые слова, которые так старательно подбирал, и объявил вальсы, тогда как было заранее решено, что вначале передадут местные последние известия.
Лилика попыталась его убедить, что он говорил хорошо, что волнуется напрасно, но он и слышать ничего не хотел.
— Нет уж, я пошел. Мне надоело. Думал, я более головастый. Надо было мне все написать на бумажке. До свидания.
И он исчез за дверью.
Маленькую помятую зеленую шляпу с фазаньим пером, воткнутым за ленту (из-за этого все чужие считали его лесником), он забыл на столе.
Оставшись одни, мы открыли окно, чтобы курить, и в паузах между мелодиями до нас с гумна доносился вой веялки, а из соседнего двора какое-то металлическое позвя- киванье — это кто-то бил ногой по колесам телеги, просто так, чтобы продемонстрировать, что и у него есть телега.
Через полчаса концерт вальсов окончился, и электрик пригласил меня к микрофону читать заметку о Дину Димаке. Лилика просительно взглянула на меня: мол, возьми меня с собой, — и я пропустил ее первой.
— Читайте медленно, — посоветовала Лилика, — не бормочите, четко произносите слова.
И в течение десяти минут я старался читать без запинок.
— Мне понравилось, — радостно сказала Лилика, когда я закончил. — Спасибо.
На улице меня ждали другие комплименты.
— Вы хорошо читали, товарищ преподаватель, — крикнул мне кто-то из слушателей, собравшихся под громкоговорителем. — Может, так он и выучится уму-разуму, бездельник!
На мгновение я задержался, чтобы лучше разглядеть лицо говорившего, и тут он подошел ко мне. Это был маленький человечек с длинными, как кошачий хвост, усами; фуфайка на нем была с поясом, украшенным оловянными пуговицами.
