Я почти ненавидел дашиного радетеля — более всего за то, что спасет ее он, а не я.
Бездействие и в особенности перспектива месячного ожидания сводили меня с ума. Я воображал ужасные картины лишений и глумлений, которым, возможно, подвергается моя возлюбленная в эту самую минуту, — и чувствовал, что не усижу в городе.
В конце концов мне пришло на ум обратиться к Никитину. Ломая руки, с дрожанием в голосе, пересказал я ему свои мучительные думы.
— Что делать? Скажите, что делать? — воскликнул я в финале своей слезницы. — Вы человек бывалый, что вы об этом думаете?
Ответ был прост:
— Тут и думать нечего. Нужно нам отправиться в Канлырой и освободить Дарью Александровну. Без войск, без пушек — самим. Девушка она впечатлительная, тонкого воспитания. Каждый лишний день неволи среди разбойников, верно, стоит ей года жизни.
— Да как же мы это сделаем?
— Я давно жду, что вы заведете об этом разговор. Кое-какие соображения имеются.
Олег Львович рассказал, что его кунак подтверждает сведения Эмархана: мадемуазель Фигнер действительно захвачена Рауф-беком. Галбаций хорошо знает те места — лет пятнадцать назад он сам несколько времени скрывался у канлыройцев и даже может объясняться на их языке. Правда то, что аул неприступен. Он со всех сторон окружен отвесными скалами, единственный проход крепко охраняется. В прошлые годы в Канлырой, преследуя кровников, пытались прорваться и адыги, и чеченцы, и даже лихие аварцы, притом значительными силами, но мало кто вернулся живым.
— Какие ж тут могут быть «соображения»? — уныло спросил я. — Что мы вдвоем сможем сделать, если и значительные силы настоящих джигитов ничего не достигли?
— Во-первых, у нас иная цель. Нам не нужно захватывать укрепленный аул — лишь освободить пленницу. Во-вторых, нас будет не двое, а трое. Представьте себе, мой Галбаций за что-то привязался к Дарье Александровне. Он сам вызвался помогать, коли мы возьмемся за это дело.
Разговор происходил на квартире у Иноземцова в присутствии капитана и доктора.
— Не трое вас будет, а пятеро! — вскричал Прохор Антонович и воинственно потряс кулаком. — Не правда ль, Платон Платонович?
Иноземцов молча кивнул и выпустил струйку синеватого дыма.
У меня от растроганности защипало глаза. Вот что такое настоящая дружба! Притом ведь им обоим друг не я, они делают это ради Олега Львовича!
Никитин, однако, совсем не расчувствовался. Брать с собой ни доктора, ни капитана он не хотел. Кюхенхельферу было сказано, что он плохо сидит в седле, через два часа езды натрет себе седалище и окажется всем в обузу. А моряку Олег Львович заявил:
— В горах от вас проку будет не больше, чем от меня в парусном бою. Признайтесь, я ведь вам на мостике только мешал бы?
— Вероятно.
— Ну так и вы лишь будете путаться под ногами. Вместо дела нам придется смотреть, чтоб вы не свалились в пропасть и не оставили лишних следов. Учтите к тому же, что на обратном пути возможна погоня. Лучше поступим вот как. Вы с доктором проводите нас в коляске до последнего мирного селения, куда доведена дорога, и останетесь там ждать. Неизвестно, в каком виде доставим мы девушку и каковы будем сами. Может понадобиться помощь, в том числе и врачебная.
На этом спор окончился. Сразу же — с момента моего прихода миновало не больше четверти часа — начались приготовления.
Первое и самое главное было выбрать подходящих лошадей. Галбаций с Олегом Львовичем обсудили этот насущный вопрос. Черкесские кони неутомимы, могут в сутки проделать путь в двести верст. Кабардинские идеальны для гор — никогда не оступятся. Трамовские непревзойденны по скаковым качествам — на случай, если за нами будут гнаться. Но самая лучшая порода — шалохская, совмещающая в себе все эти достоинства и к тому же очень быстро привыкающая к новому хозяину. Эти лошади до́роги, но деньги у меня были — я предложил их все без остатка и пообещал занять еще, сколько понадобится. Однако Галбаций у меня ничего не взял, а Никитин запретил настаивать.
— Он говорит, что утром лошади будут, а прочее нас не касается. Вероятно, он возьмет их взаимообразно у кого-нибудь из своих приятелей-разбойников. Не суйтесь вы с вашими ассигнациями, только обидите.
Полночи мы заготовляли всё необходимое для похода, укладывая припасы в переметные сумки из ковровой ткани. С мундиром пришлось расстаться — меня переодели по-горски, что оказалось и много удобней, и красивей. Замечу, что впредь, до самого своего отъезда с Кавказа, я уже не оригинальничал и ходил, как все, то есть в черкеске. Оказалось, что люди не дураки — при тамошних природных условиях оно удобней. Правда, в горах, перед самым прибытием в Канлырой, Никитин велел мне снова переодеться, но о том речь впереди.
Мне хочется задержаться в этой точке своей жизни — или, если употребить никитинское выражение, «зигзага». Канун достопамятной поездки в Канлырой представляется мне рубежом, за которым осталась моя юность с ее петушьей заносчивостью, наивным прагматизмом и неясностью нравственных очертаний. Конечно, я и позднее совершал глупые, смешные и недостойные поступки, но они были уже эпизодами, а не общим фоном моей жизни. Она вышла не триумфом и не праздником, как мечталось мне в 23 года; злоключений в ней было больше, чем приключений, а неудач больше, чем побед. Не верю людям, которые, оглядываясь на прожитые годы, гордо восклицают: «Ни о чем не жалею и ничего не стал бы исправлять!» Я и жалею, и исправил бы — да где уж?
Вот закрываю глаза, вижу: молодой ферт, картинно подбоченясь, любуется на себя в зеркало. И так повернется, и этак. Ему нравится, как ловко сидит на нем горский наряд, как сверкают серебряные газыри, как блестит кинжал и изгибается шашка. Он воображает, что мчится на коне, прижимая к себе спасенную пленницу. Сзади черная ночь, впереди пылающий восход, откуда навстречу всаднику сочатся золотые лучи.
Увы. Если что-то из этого и свершится, то совсем иначе, чем представляется дурачку.
Сделаю еще одно отступление, прежде чем перейти к следующей главе.
Так вышло, что мой отъезд в горы, помимо прочего, стал еще и прощаньем с кругом «блестящих», так много значившим для меня в пору первой молодости. «Брийянты» готовились возвращаться в столицу, и больше я ни с кем из них на Кавказе не видался, за исключением журналиста Лебеды, но и с тем мы не более чем раскланивались издали.
Базиль Стольников и его свита навсегда ушли из моей жизни — и, как говорят британцы, good riddance[15]. Не вернутся они и в мое повествование, однако, раз уж я отвел им некоторое место, расскажу, какая судьба ожидала каждого.
Тина Самборская вскоре после кавказской прогулки вышла замуж — да не за Стольникова, а за Кискиса Бельского. Когда эта новость до меня дошла, я удивился: как можно было ввериться шуту после того, как была фавориткой короля? Но потом я понял, что Тина поступила и логично, и дальновидно. Любовник — одно, супруг — другое; от двух этих мужских разновидностей требуются совершенно различные достоинства. Княгиня Бельская весело прожила молодость, сумев благодаря ухищрениям французской косметики растянуть ее чуть не до пятидесяти лет. Она не обременяла себя верностью, которой не требовала и от мужа, однако никогда не покидала рамок внешней благопристойности, а, выйдя из возраста женской привлекательности и овдовев, заделалась матроной строгих правил и хозяйкой нравственно-религиозного салона (в 80-е годы он был заметен и политически влиятелен).
О Кискисе рассказывать почти нечего. Он всю жизнь так и прожил балованным, капризным ребенком. Скончался шестидесяти лет, от сердечного приступа, в парижском непотребном доме, где отплясывал с девицами канкан. Вот уж воистину «жил смешно и умер грешно».
Мсье Лебеда до конца своих дней сохранил талант отлично приспосабливаться к переменчивой эпохе. Николаевскую он закончил в должности цензора, во времена реформ сделался издателем чрезвычайно либерального журнала, который при Александре Третьем как-то внезапно поменял направление. Графу Нулину удалось всё: он стал богат, весо́м и на склоне лет даже утратил свою вечную искательность — верней, оставил ее лишь для тех немногих, кто был выше его положением. А впрочем, я не общался с сим столпом официальной журналистики в период его могущества, поэтому сужу по отзывам.
Напоследок — о Стольникове, который несомненно был самой яркой звездой эпохи, на которую пришлась моя юность; его воистину следовало бы назвать героем того безвоздушного времени. Человек незаурядный, от которого по его способностям следовало ожидать многого, он ничего не сделал, ничего не достиг, не оставил никакого следа. Его постигла участь всякого остромодного феномена — в конце концов он вышел из моды.
Через много лет я случайно встретился с Базилем, и мы заговорили, будто расстались вчера. Это было после эмансипации шестьдесят первого года, окончательно расстроившей его состояние, которое и так было подорвано долгой беспечной жизнью. Стольников, однако, нисколько не переменился. Манеры, речь, обаяние остались точь-в-точь такими же, из чего можно сделать вывод, что в тридцатые и сороковые не он подстраивался под моду, а она следовала складу его личности. Из нашей беседы мне в память врезался один поворот.
